— Я не вижу никакой необходимости ставить корабль, груз и наши жизни под угрозу, ловя журавля в небе.
Никто ничего не сказал, никто не шевельнулся. Снова повисло тяжелое, непроницаемое молчание с предчувствием беды. Воздух был неподвижен, и в нем не хватало кислорода, наверное, из-за приближающегося шторма. Николсон прислонился к переборке, опустив глаза на свои сжатые руки. Другие не мигая глядели на капитана. «Вирома» отклонилась от курса еще больше, на десять-двенадцать градусов и продолжала отклоняться.
С лица капитана исчезло выражение отрешенности, он взглянул на первого помощника:
— Итак, мистер Николсон?
— Конечно, вы совершенно правы, сэр. — Николсон поднял глаза, поглядел на переднюю мачту, медленно и мерно раскачивающуюся под усиливающимся ветром. — Тысяча против одного, что это ловушка, а если не ловушка, то корабль, команда и пассажиры к настоящему времени наверняка уже погибли. — Он мрачно посмотрел на рулевого, на компас и вновь обратился к Файндхорну: — Но, как я понимаю обстановку, мы уже отклонились от курса на десять градусов и продолжаем отклоняться вправо. Поэтому мы можем избавиться от многих сомнений, продолжая и дальше уклоняться вправо. Курс будет приблизительно триста двадцать градусов, сэр.
— Благодарю вас, мистер Николсон. — Файндхорн издал долгий и почти неслышный вздох. Он прошел через капитанский мостик к Николсону и открыл портсигар. — Только по этому случаю к черту правила. Мистер Вэнниер, вам известно местоположение «Кэрри Дансер». Сообщите рулевому курс, будьте так любезны.
Медленно и уверенно крупный танкер развернулся и направился обратно на северо-запад, в сторону Сингапура, в самое сердце надвигающегося шторма.
Тысяча против одного — такова была предложенная Николсоном вероятность, с которой капитан согласился и даже пошел дальше. Но оба оказались не правы. Не было никакой ловушки, «Кэрри Дансер» все еще оставалась на плаву, и судно еще не покинули люди, во всяком случае не все.
В этот знойный и безветренный день, около двух часов дня середины февраля 1942 года, судно еще не потонуло, но держаться на плаву ему оставалось недолго. Оно глубоко осело в воду, зарывшись носом в море, и накренилось на правый борт так сильно, что леера были практически в воде, то опускаясь вниз, то поднимаясь над морем, в зависимости от тяжелых волн, то накатывающих, то отступающих, словно на пляже.
Передняя мачта отсутствовала — сломана приблизительно в двух метрах от палубы. На месте трубы зияла огромная черная, еще дымящаяся дыра. Мостик стал неузнаваем, превратившись в обломки разбитых кусков металла и тому подобного, и представлял собой сумасшедший сюрреалистический силуэт на фоне сверкающего неба. Кубрик команды в носовой части судна выглядел так, будто его вскрыли гигантским ножом для открывания консервов. В борту зияли дыры, не осталось и следа от якорей, стекол в иллюминаторах или лебедок. Весь разгром, совершенно очевидно, был результатом взрыва бомбы, пробившей тонкий стальной настил палубы и проникшей в глубь корабля. Разрушительный взрыв произошел раньше, чем люди осознали случившееся. Для всех он был внезапен. Находившиеся в кормовой части жилые кубрики на верхней и первой палубах полностью и до основания сгорели. Сквозь дыры, оставшиеся после взрыва, видны были небо и море.
Казалось совершенно невероятным, чтобы люди могли выжить в этом пылающем белым жаром раскаленном металле после взрыва, который превратил «Кэрри Дансер» в обгоревший обломок, дрейфующий на юго-запад, в сторону пролива Абанг, по направлению к Суматре. И действительно, на том, что осталось от палуб «Кэрри Дансер», нигде не наблюдалось никаких признаков жизни — ни сверху, ни снизу. Опустевший, безмолвный скелет, дрейфующий в Южно-Китайском море мертвый корпус того, что когда-то называлось судном. Но на «Кэрри Дансер» осталось в живых двадцать три человека.
Двадцать три человека, однако некоторым из них жить оставалось недолго. Раненые солдаты, лежавшие на носилках, были достаточно близки к смерти еще до выхода корабля из Сингапура, а разрывы бомб и огонь пожара унесли с собой остатки еще теплившихся в них жизненных сил Весы для них склонились в противоположную сторону от появившейся ночью надежды на выздоровление. Для раненых оставалась бы хрупкая надежда, если бы их сразу вытащили из этого удушающего пекла и перенесли на плоты и в шлюпки. Но такой возможности не было. В первые секунды взрыва первой бомбы были заклинены все шесть винтов водонепроницаемой двери, дающей выход на верхнюю палубу.
За этой закопченной дымом дверью порой кричал человек — не от боли, а от страшных воспоминаний, раздиравших угасающий мозг. Порой раздавалось невнятное бормотание умирающих, которым уже не помогали успокоительные средства, которые имелись у медсестры-евразийки. Время от времени можно было различить женский успокаивающий голос, перебиваемый сердитым мужским басом. Но в основном слышались глухие стоны раненых да изредка доносились прерывистые вздохи и тихий плач малыша.
Сумерки. Короткие тропические сумерки. Море вновь стало молочно-белым от горизонта до горизонта, а вблизи казалось беловато-зеленым. Огромные зеленые стены волн с пенистым, сдуваемым ветром гребнем обрушивались на палубу «Виромы», сверкая, кипя и пенясь, скрывая крышки люков, трубопроводы и лампы, временами захлестывая даже переходы, протянутые от носа к корме на высоте двух с половиной метров над палубой. Но дальше от корабля, так далеко, насколько мог видеть глаз в опускающейся ночной мгле, блестели только белые, сглаженные ветром верхушки волн да летящие над ними брызги.
«Вирома», дрожа и напрягаясь единственным работающим на максимальных оборотах двигателем, шла через шторм на север. Она должна была следовать курсом на северо-запад, но внезапно ветер в пятьдесят узлов задул в правый борт, и движущиеся с поразительной скоростью волны сместили судно далеко на юго-запад, к Себанге. «Вирома» находилась в открытом море и испытывала постоянную, монотонную килевую и бортовую качку, когда огромные беспощадные валы обрушивались на нос, а потом обтекали судно со всех сторон. Корабль содрогался всякий раз, когда форштевень врезался в волну, а потом трепетал и напрягался каждым крохотным участком своей стошестидесятиметровой длины, когда нос поднимался, пробиваясь через бурлящую, белую от пены воду. С «Виромой» обращались сурово, очень сурово, но ведь для этого она и была построена.
На правой стороне мостика за жалким брезентовым укрытием, завернувшись в кожаный плащ и полузакрыв глаза от летящих брызг, капитан Файндхорн пытался разглядеть хоть что-то в надвигающейся темноте. Беспокойства его круглое лицо не выражало. Оно оставалось, как обычно, невозмутимым и неподвижным. Но капитан волновался, сильно волновался. Его беспокоил не шторм. Бешеное дрожание «Виромы», сильное, словно от взрывов, вздрагивание судна, когда нос полностью зарывался в массу воды, для всякого сухопутного человека стали бы нелегким испытанием, но капитан Файндхорн едва замечал все это. Танкер имел глубокую осадку и исключительно высокую остойчивость. Правда, качка от этого не становилась меньше, но все дело заключалось в ее амплитуде и скорости возвращения корабля в нормальное положение после наклона в ту и другую сторону. Система водонепроницаемых переборок давала танкеру огромные преимущества. Маленькие люки были надежно задраены. Они не нарушали гладкую поверхность стальных палуб и превращали танкер в подобие плывущей по поверхности подводной лодки. Для ветра и штормовой погоды танкер был практически неуязвим. Капитан Файндхорн знал это очень хорошо. Он водил танкер через гораздо худшие тайфуны, чем этот, и не по краю тайфуна, как сейчас, а через самое их сердце. Капитан Файндхорн беспокоился не о «Вироме».
И не о себе он волновался. Капитану Файндхорну не оставалось буквально никаких причин для личного беспокойства. Он мог на многое оглянуться и многое вспомнить, но ему нечего было ждать впереди. Старший капитан Британско-арабской компании нефтеналивных судов мог рассчитывать еще на два года службы в руководящей должности, и ни море, ни наниматели не могли предложить ему большего, разве что отставку и вполне приличную пенсию. А после ухода на пенсию ему некуда было деваться. Последние восемь лет его домом было скромное бунгало рядом с дорогой Букит-Тимор, на самой окраине города Сингапура. Бунгало это в середине января японцы разбомбили. Его сыновья в один голос утверждали, что каждого зарабатывающего на жизнь службой в море должны обследовать психиатры. Сами они с началом войны вступили в Королевские военно-воздушные силы и погибли в своих «харрикейнах»: один — над Фландрией, другой — над Ла-Маншем. А жена Элен пережила гибель второго сына лишь на несколько недель. Остановилось сердце — таково было заключение врачей, что являлось достаточно точным медицинским эквивалентом для разбитого материнского сердца. И теперь капитану Файндхорну не осталось причин для беспокойства. Лично его ничего больше не интересовало.
