Войтленд закрыл глаза. Путешествие только качалось, еще очень рано для общества, очень рано, очень рано. Идет лишь первый день. Мир потерян в мгновение ока. Нужно время, чтобы свыкнуться с этим, время я уединение, пока он разбирается в своей душе.
Он начал выбирать из паза кубики – сперва Аттилу, затем Платона, Овидия, Шекспира. Один за другим гасли экраны. Хуан подмигнул ему, исчезая; Лидия промокала глаза, когда Войтленд вытащил ее куб.
В наступившей тишине он почувствовал себя убийцей.
Три дня он молча бродил по кораблю. У него не было никаких занятий, кроме чтения, еды, сна… Корабль был самоуправляем и обходился без помощи человека. Да Войтленд и не умел ничего. Он мог лишь запрограммировать взлет, посадку и изменение курса, а корабль делал все остальное. Иногда Войтленд часами просиживал у иллюминатора, глядя, как Мир Бредли исчезает в дымке космоса. Иногда он доставал кубики, но не включал их. Гете, и Платон, и Лидия, и Линкс, и Марк хранили молчание. Наркотики от одиночества? Что ж, он будет ждать, пока одиночество станет невыносимо.
Войтленд много думал над тем, что может происходить сейчас на планете.
Повальные аресты, инсценированные судебные процессы, террор. Лидия в тюрьме? А сын и дочь? Хуан? Не проклинают ли его те, кого он оставил? Не считают ли трусом, избравшим удобный и безопасный путь на Ригель? «Бросил свою родину, Войтленд? Убежал, дезертировал?» Нет, нет, нет.
Лучше жить в изгнании, чем присоединиться к славной плеяде мучеников.
Тогда можно слать воодушевляющие призывы в подполье, можно служить символом борьбы, можно когда-нибудь вернуться и повести несчастную отчизну к свободе, возглавить революцию и войти в столицу под ликующие крики народа…
Поэтому он спас себя. Он остался жить сегодня, чтобы сражаться завтра.
Весомые, здравые рассуждения. Он почти убедил себя.
Войтленду смертельно хотелось узнать, что происходит на Мире Бредли.
Беда в том, что бегство в другую планетную систему – совсем не то, что бегство в какое-нибудь укрытие в горах или на отдаленный остров. Так много уходит времени на полет туда, так много уходит времени на победоносное возвращение… Его корабль был, собственно, роскошной яхтой, не предназначенной для больших межзвездных прыжков. Лишь после долгих недель ускорения он достигал своей предельной скорости – половины световой. Если долететь до Ригеля и тут же отправиться назад, на Мире Бредли пройдет шесть лет между его отлетом и возвращением. Что произойдет за эти шесть лет?
Что там происходят сейчас?
На корабле стоял тахионный ультраволновый передатчик. С его помощью можно за считанные минуты связаться с любой планетой в радиусе 10 световых лет. Если захотеть, можно передать вызов через всю галактику и получить ответ меньше чем через час.
Он мог связаться с Миром Бредли и узнать участь своих близких в первые часы установления диктаторского режима.
Однако это значит прочертить тахионным лучом след, словно пылающую линию. Существовал один шанс из трех, что его обнаружат и перехватит военным крейсером. Риск велик, а он не хотел рисковать; нет, пока еще рано, чересчур близко.
Ну а если хунту раздавили в зародыше? Если путч не удался? Если он проведет три года в глупом бегстве к Ригелю, когда дома все благополучно?
Он не сводил взгляда с ультраволнового передатчика. Он едва не включил его.
Тысячи раз за эти три дня Войтленд тянулся к выключателю, терзался сомнениями, останавливался. Нет, не смей. Они засекут тебя и догонят.
Но может быть, я убегаю зря? Возникла «ситуация С». Дело потеряно.
Так сообщила интеграторная сеть. Однако машины могут ошибаться. Может, наши удержались? Я хочу говорить с Хуаном. Я хочу говорить с Марком. Я хочу говорить с Лидией.
Потому ты и взял их матрицы. Держись подальше от передатчика.
На следующий день он вложил в приемный паз шесть кубиков.
Экраны засветились. Он увидел сына, отца, старого верного друга, Хемингуэй, Гете, Александра Великого.
– Я должен знать, что происходит дома, – сказал Войтленд. – Я хочу выйти на связь.
– Не надо. Я сам могу тебе все рассказать. – Говорил Хуан, человек, который был ему ближе брата. Закаленный революционер, опытный конспиратор.
– Хунта проводит массовые аресты. Верховодит Мак-Аллистер, величающий себя Временным Президентом.
– А может быть, нет. Вдруг я могу спокойно вернуться…
– Что случилось? – спросил сын Войтленда. Его куб еще не включался, и он ничего не знал о происшедших событиях. Запись была сделана десять месяцев назад. – Переворот?
Хуан стал рассказывать ему про путч. Войтленд повернулся к своему отцу.
По крайний мере, старику не грозили мятежные полковники: он умер два года назад, вскоре после записи. Кубик – вот все, что от него осталось.
– Я рад, что это случилось не при тебе, – сказал Войтленд. – Помнишь, когда я был маленьким мальчиком, а ты – руководителем Совета, ты рассказывал о восстаниях в других колониях? И я сказал: «Нет, у нас все иначе, мы всегда будем вместе».
Старик улыбнулся.
– Увы, Том, мы ничем не примечательны. И нет спасения от тиранов, ненавидящих демократию.
– По словам Гомера, люди предпочитают сон, любовь, пение и танцы, заметил сладкоголосый, учтивый Гете. – Но всегда найдутся возлюбившие войну. Кто скажет, почему боги даровали нам Ахилла?
– Я скажу! – прорычал Хемингуэй. – Вы даете определение человека по присущим ему внутренним противоречиям. Любовь и ненависть. Война и мир. Поцелуй и убийство. Вот его границы и пределы. Действительно, каждый человек есть сгусток противоположностей. То же и общество. И порой убийцы торжествуют над милосердными. Кроме того, откуда вы знаете, что те, кто вас сверг, так уж и не правы?
– Позвольте мне сказать об Ахилла, – промолвил Александр, высоко подняв руки. – Я знаю его лучше, ибо несу в себе его дух. И я говорю вам, что воины больше всех достойны править, пока обладают силой и мудростью, потому что в залог за власть они отдают жизнь. Ахилл…
Войтленд не интересовался Ахиллом. Он обратился к Хуану:
– Мне необходимо выйти на связь. Прошло четыре дни. Я не могу сидеть в корабле отрезанным от всего мира.
– Но тебя запеленгуют.
– Знаю. А если путч провалился?
Войтленд дрожал. Он подошел к передатчику.
– Папа, если путч провалился, Хуан пошлет за тобой крейсер, – сказал Марк. – Они не допустят, чтобы ты зря летел до Ригеля.
Да, ошеломленно подумал Войтленд с неимоверным облегчением. Ну да, конечно! Как просто… Почему я сам не догадался?
– Ты слышишь? – окликнул Хуан. – Ты не выйдешь на связь?
– Нет, – пообещал Войтленд.
Шли дни. Он беседовал с Марком и Линкс, с Лидией, с Хуаном. Пустая беспечная болтовня, воспоминания о былом. Ему доставляло удовольствие говорить с холодной элегантной дочерью и взъерошенным долговязым сыном. Он разговаривал с отцом о правительстве, с Хуаном о революции; беседовал с Овидием об изгнании, с Платоном о природе несправедливости, с Хемингуэем об определении отваги. Они помогали ему пережить трудные моменты. В каждом дне были такие трудные моменты.
В часы, определенные хронометром как ночные, было несравненно тяжелей.
Охваченный огнем, он с криком бежал по коридорам. Словно гигантские белые фонари над ним склонялись лица. Люди в серой форме и начищенных до блеска сапогах маршировали по его телу. Над ним глумились толпы сограждан.
ГОСУДАРСТВЕННЫЙ ПРЕСТУПНИК. ГОСУДАРСТВЕННЫЙ ПРЕСТУПНИК. Ему являлся Хуан.
ТРУС. ТРУС. ТРУС. Жилистое тело Хуана было изувечено; его пытали. Я ОСТАЛСЯ, ТЫ БЕЖАЛ. Я ОСТАЛСЯ, ТЫ БЕЖАЛ. Ему показали в зеркале его собственное лицо – лицо шакала, с длинными желтыми клыками и маленькими подергивающимися глазками. ГОРДИШЬСЯ СОБОЙ? ДОВОЛЕН? СЧАСТЛИВ, ЧТО ЖИВ?
Он обратился за помощью к кораблю. Корабль убаюкивал его в колыбели из серебряных нитей, вводил в его вены холодные капельки неведомых лекарств.
