— С детективом покончено. Мегре мне надоел.

Думаю, что он принял меня за сумасшедшего, параноика. Истинный коммерсант, он не мог понять, как можно расстаться с курицей, несущей золотые яйца. Но, надеюсь, мои откровения помогли вам понять мои резоны. Я чувствовал, что мне достанет сил расстаться с еще одной условностью, еще одной подпоркой, в которой больше не было нужды.

Я приближался к человеку, просто человеку, человеку наедине с судьбой, что, по-моему, всегда и было высшим смыслом всякого романа.

Вспомните, о чем я говорил вначале: об иллюзиях, которые питал в двенадцать лет, о мечтах, которым предавался в шестнадцать, честолюбивых стремлениях в двадцать. Я хотел показать, что наши заслуги не имеют никакого отношения к судьбе, которой необходимо подчиниться, судьба же есть некая внутренняя сила, которой невозможно противостоять, как и всякой сильной страсти.

Мне бы, конечно, хотелось как-то определить эту страсть, но, вы видите, мне никак это не удается, как не удается и воскресить ее силой воспоминаний. Я бы назвал ее любовью к человеку, его Судьбе, его величию и ничтожеству, чудовищному, несправедливому несоответствию между высокими порывами и возможностями.

Колетт говорила мне:

— Научитесь выстраивать сюжет, остальное приложится.

Десять лет у меня ушло на то, чтобы научиться рассказывать истории мальчишкам, продавщицам, секретаршам и консьержкам. Наступил день, когда я, быть может, раньше времени, счел, что способен и «на остальное». Тогда я объявил:

— Теперь я буду писать просто романы.

Конечно, мне бы хотелось объяснить, что я понимаю под «просто романом» или, точнее, под романом. Но мне трудно это сделать, поскольку, как я уже говорил, я не очень силен в теории. Ведь в течение двадцати лет все мои силы, устремления были направлены на поиск «материальных» слов. Впрочем, это определение тоже требует истолкования, а я на него неспособен. Если угодно, это такие слова, у которых есть вес, три измерения, как у стола, дома, стакана воды. С виду это не так и трудно, но я был потрясен еще в самом начале пути тем, что в книгах, написанных мною — да и не только мною — в двадцать лет, люди и вещи совершенно бесплотны.

Кто-то когда-то сказал о живописи:

— Идеальная картина та, у которой из левого или правого угла можно вырезать кусочек в десять квадратных сантиметров и кусочек сам по себе окажется произведением искусства.

Это соображение страшно меня задело, потому что я был тогда не известным никому автором, несмотря на шестнадцать псевдонимов, а отчасти именно из-за них, и на своих ежедневных восьмидесяти страницах допускал ужаснейшие просчеты и совершал откровенные предательства против искусства и хорошего вкуса.

Как добиться того, чтобы дерево в глубине сада жило, несмотря на разворачивающуюся там драму? Как придать листьям вес, добиться эффекта их присутствия? По-моему, я как раз нашел нужное слово — присутствие. Присутствие обрывка бумаги, уголка неба, заурядного предмета, который в торжественный момент нашей жизни наполняется мистическим смыслом…

Вес света, излучаемого лампочкой, солнечного луча или сине-зеленого света, отбрасываемого тучами в морозное утро, вес этих чисто внешних вещей, дождя, весны, знойного солнца, отсвета на мебели, чего угодно, вес окружающих нас вещей и, простите меня за неумеренное использование одного и того же слова, которое до смешного не сходит у меня с уст, вес Жизни.

Не осмелюсь говорить о весе людей, поскольку тем самым буду испытывать Господне терпение. Я не осмеливаюсь говорить, но я думаю о нем, думаю все время, я хотел бы одним жестом, например поджатыми губами, дать почувствовать ценность человеческой материи, драмы человека перед лицом жизни.

Простите. Я подыскивал определение романа, как я его понимаю, а вместо этого пустился в высокопарные разглагольствования. Но тем не менее все это входит в роман, хотя этим и не исчерпывается. Роман — это человек. Человек голый, как я уже говорил, и человек одетый, человек будничный. Между голым человеком и одетым, между просто человеком и человеком определенного воспитания, принадлежащим к определенному классу и к определенной исторической эпохе, разыгрываются иногда ужасные драмы. Но главная драма — это схватка человека со своей судьбой.

После всего сказанного, согласитесь, трудно признаться, что чувствуешь себя романистом, что ты им уже стал или собираешься стать.

Теперь вам понятно сравнение с Богом-отцом?

Вы можете себе представить, что в шестнадцать лет я сказал друзьям:

— Я напишу роман в тридцать лет.

В тридцать мне уже пришлось заверять:

— Первым романом будет тот, который я напишу в сорок лет.

Наконец, в сорок лет… Теперь мне сорок три, а я по-прежнему отодвигаю срок, потому что чем дальше, тем яснее становится мне непомерность собственных притязаний.

Первый роман? Возможно, я напишу его в пятьдесят, может быть, позже, если Господь отпустит мне несколько лет, только ради этого я и хочу жить, потому-то и завидую бодрой старости Гёте. У него достало времени пройти весь отпущенный путь, замкнуть круг жизни. Поэт может умереть молодым, поскольку у поэзии нет возраста, она живет в нас с отрочества, если не с детства, она связана самыми тайными узами с детством. Роман — это итог, это мир, который способны удержать лишь могучие плечи.

Хотите узнать, как я пишу роман? Для начала скажу, что вовсе не намерен предлагать готовые рецепты, ведь у каждого автора свой метод, соответствующий темпераменту, вдохновению (хотя я и не люблю это выражение). Кстати, я бы не прочь оспорить одну устоявшуюся легенду. Мне часто говорят, глядя на меня сверху вниз:

— Ведь вы пишете быстро?

— Очень быстро.

— По роману в месяц, кажется?

— Нет, на роман у меня уходит одиннадцать дней.

— Ах вот как!

Мой собеседник ликует. Он никогда меня не читал. Но теперь он убедился, что и не стоит читать, ведь написанный за одиннадцать дней роман — самой низкой пробы.

Не думайте, что я преувеличиваю. Многие критики тоже питают предубеждение против авторов, пишущих слишком быстро, что говорит о плохом знании истории литературы. Им бы следовало помнить, что Бальзак за одну ночь одолевал по сорок страниц. Но они предпочитают относиться к Бальзаку как к монстру или автору «народных романов».

А Стендаль? Он справедливо пользуется уважением ученой публики. Так вот, Стендаль, если не ошибаюсь, написал «Пармскую обитель», в которой около тысячи страниц, месяца за полтора. Гюго написал «Марион Делорм» за девять дней, остальные пьесы — меньше чем за месяц, а каждое утро, прежде чем приступить к текущим делам, он создавал по доброй сотне стихотворных строк.

Создается впечатление, будто я оправдываюсь. Но я искренне убежден, что скорость не имеет никакого значения. Я знаком с художниками, которые пишут маслом картину за несколько часов, другие работают по нескольку недель над одним пейзажем, но и те и другие большие мастера.

Меня постоянно спрашивают:

— Как вы находите сюжеты?

Я не нахожу сюжет. Да я его и не ищу. Могу сказать без преувеличения, что сюжет меня не волнует. Вот пример. Через несколько дней я приеду в свой домик в Канаде, немедленно сяду за письменный стол. Я чувствую ненасытную потребность писать, ведь я не работал долгие месяцы и мучаюсь не хуже наркомана, лишенного наркотиков.

Едва добравшись до дома, я сразу же испытываю благодать. Слово это вызовет у вас улыбку, но оно точно описывает необходимое для творчества состояние. В какой-то мере это бегство от реальной жизни. Накануне дня, когда я должен сесть за новый роман, я, как всегда, гуляю, но я не узнаю окрестности, точнее, они теряют в моих глазах реальность, материальность. Я встречаю все тех же людей, рассеянно здороваюсь, если только не забываю.

Можно ли назвать подобное состояние трансом? Пожалуй, это слишком сильно, а я не люблю громких слов, как не люблю и высокие идеи. И все-таки… День клонится к закату… Самое лучшее время… Контуры постепенно утрачивают определенность, самый обычный угол улицы, темный подъезд, отсвет на мокрой мостовой — все становится загадочным. На память приходят десять, пятьдесят городков, где я вот так когда-то бродил, и постепенно воспоминания наплывают, пробуждают чувствительные струны. Осенний вечер в маленьком кафе в Дюнкерке, застывшие рыбаки в зюйдвестках, блестящих от соленой воды… На полу валялись опилки, а у ног лежали рыбины, оставленные на ужин. Еще одна деталь: кукушка. Она прокуковала ровно в шесть, отчего я подпрыгнул на месте… Запах выпивки. Кажется, рыбаки плавали на «Мари-Жанне»…