Рационалист: Последовательно проводимый философский материализм отрицает индивидуальное физическое бессмертие. «После момента физической смерти тело еще недавно живого существа начинает разлагаться и фактически исчезает полностью. Речь может идти только о бессмертии человечества, через механизм наследования, – генетический и социальный» (так утверждают материалисты). С этих позиций проблему возникновения смертности живых существ осмысливает, в частности, и Никита Моисеев. «Первые живые существа на земле были телесно практически бессмертны», говорит он. Но они выделяли кислород, который был убийственен для них. Чтобы не погибнуть, эти существа трансформировались в иные, более сложные организмы, которые усваивают кислород. И живое заплатило за это телесной смертностью. Более сложное существо живет все более короткий период времени. Смерть оказывается неразлучной с жизнью. Он признает, что есть в этом некая тайна жизни и смерти. Правда, о том, что, возможно, существует некий великий дирижер этих трансформаций он уже не пишет. (Может быть мешала идеологическая атмосфера советского периода). Кстати, в Библии, как известно, существует собственная интерпретация этого процесса.
Синтетист: Действительно, религии различных конфессий стремятся осмыслить и объяснить верующим эти тайны, вводя общее для всех представление о существовании Творца, о бессмертии души, о возникновении смертности тела. (Например, Библия, Коран и другие священные книги). Философы с древнейших времен вносят свой вклад.
Св. Августин: Я не знаю, откуда пришел в эту жизнь, – наступило ли мое младенчество вслед за каким-то другим умершим возрастом моим или ему предшествовал только период в утробе матери моей? Был я до этого где-нибудь, кем-нибудь?
Синтетист: И приходит к выводу, что смертно только тело, а душа бессмертна! Мистики разного времени (к примеру, Бёме, Сведенберг, Экхарт и др.) также утверждают именно это. Искусство добавляет свои краски: литература Возрождения (Данте А., в частности, – «Божественная комедия»), живопись средних веков (И. Босх, Брейгель, А. Дюрер), – тоже рисуют красочные картины жизни человека после физической смерти тела (описывая соответственно ад, чистилище, рай). До них эту тему живописуют античные авторы (начиная от Гомера). Наши современники – русские поэты Серебряного века продолжили эти традиции.
К. Д. Бальмонт: Несмотря ни на что, – смерти нет. Или она есть, но она не то, что о ней думают. Я чувствую белую Невесту, когда один, в великой безглагольности глубокой ночи, я смотрю на Млечный Путь. Я знаю тогда, что она обворожительна, тихая освободительница, и все мне ясно. Она шепчет мне, что она не обманет, только она одна. Она ведет меня к новому, к неиспытанному и к свежей встрече с теми, с которыми, хоть прощался, не успел проститься, потому что и нельзя прощаться с теми, с кем связан внутренней тайной любви, долженствующей снова привести любимых лицом к лицу.
Синтетист: Бальмонт называл смерть Белой Невестой. Похоже, его привлекал буддизм в этом смысле. В одном из стихотворений («К Камакуре», – местность в Японии) он пишет:……«Поняв, что жизнь и смерть— мне все едино,\ Я принял мысль от Будды-Исполина»\… (Но, заметим, буддизм – это сложное, по-разному, в различные периоды времени, излагаемое учение: есть в нем и полное отрицание жизни с ее тяготами, – «остановить колесо «сансары»; есть и надежда на преобразование ее через любовь). Размышлял Бальмонт и о связи состояний жизни, смерти и сна. (Это специальная тема, о которой размышляют многие мыслители, но сегодня мы об этом говорить много не будем, – замечу лишь, что проблемами снов особенно много занимались европейские психоаналитики З. Фрейд: К. Юнг.). А у К. Бальмонта этой теме посвящено его знаковое стихотворение: «Мой завет»…, – где он утверждает, что любит жизнь, но и славит сон, дающий ощущение соприкосновения с некой прекрасной сферой возможного продолжения жизни, мечтой.
Виктор: Вообще русская литература (особенно до 1917го года) уделяла большое внимание всем этим вопросам. Замечательный анализ этих традиций имеется у нашего современника-писателя и литературного критика Рудольфа Дуганова: от Пушкина и Гоголя до Блока и Маяковского («В.Хлебников и русская литература»). В частности, он отмечает, что «Баня» (произведение В. Маяковского) – это метафора времени, а его фантастическая «машина времени» – это дверь смерти и рождения: «ведь смерть – не что иное, как выход из времени, а рождение – вход во время». Это «дверь» между замкнутым пространством времени, в котором мы живем, и бесконечно открытым пространством вечности. Особое внимание Дуганов уделяет творчеству Велимира Хлебникова, гения Серебряного века, который неоднократно обращался к «космопоэтическому анализу состояния смерти и жизни в их диалектической связи» (причем, с позиций не религиозных, а естественнонаучных, физико-математических).
Дуганов: Велимир Хлебников – певец жизни в ее мифологически-космологическом обличии.
Виктор: Вы выделяете у него, например, повесть «Записки с того света» и строки: «Я умер и засмеялся, – все остается по-прежнему, только во всех членах уравнения знак «да» заменился на знак «нет» и я смотрю на мир как бы против течения». (Кстати, похоже на рассказ «Сон смешного человека» у Ф. М. Достоевского). Также отмечаете и пьесу – «Ошибка смерти» (1915), которую, кстати сказать, сам Хлебников называл «Победой над смертью», подчеркивая ее полемическую соотнесенность с пьесой Ф. Сологуба «Торжество смерти». Важна для нас в этом плане и цитата Хлебникова (из письма Вяч. Иванову в 1909 году о возникновении сюжета пьесы «Маркиза Дэзес») о том, как из напряженнейшего переживания полноты бытия рождается осознание диалектики жизни и смерти: «Мы умираем, начиная с рождения… ощущение смерти следует признать не как конечное действие, а как явление, сопутствующее нашей жизни в течение всей жизни». В заключение хочу обратить особое внимание на анализ диалектики жизни и смерти, также имеющийся у Дуганова при исследовании драматических опытов Пушкина. Выделяется тот факт, что «маленькие трагедии» А.С. были задуманы им не как отдельные вещи, а как единое исследование того своеобразного явления, когда «наслаждения жизни» прямо оборачиваются своей противоположностью, – «стремлением балансировать на грани смерти». (Всего их было задумано десять, но написано только четыре). В «Скупом рыцаре», с такой точки зрения, речь идет о наслаждении богатством, в «Каменном госте» – любовью, в «Моцарте и Сальери» – искусством. Последовательное философское расширение темы можно видеть в «Пире во время чумы».
Дуганов: Жизнь заканчивается, оборачивается смертью, – это для нас естественно. Но когда предощущение смерти оказывается залогом восторга жизни, – как это может быть? Вот основной вопрос, который звучит у Пушкина, волнует его. И в свете этого вроде бы парадокса раскрывается единая тема «маленьких трагедий» А.С.: через «наслаждения жизнью» обретение знания того, что: «Все, все, что гибелью грозит,\ Для сердца смертного таит\ Неизъяснимы наслажденья – \ Бессмертья, может быть, залог!\ И счастлив тот, кто средь волненья\ Их обретать и ведать мог».\ («Моцарт и Сальери»)
Таким образом, ответ может быть таким: предощущение смерти оказывается залогом восторга жизни, как предощущения бессмертия. В отличие от других трагедий, речь здесь идет уже не об отдельных «наслаждениях», а о жизни вообще, о наслаждении «жизнью» в ее целом. Совершенно очевидно, что все описанные эти наслаждения никак не сводятся только к чувственным удовольствиям, к простейшему гедонизму; не сводятся они и к эпикурейской безмятежности и духовной автаркии. Напротив, истинные наслаждения только и возможны, по мнению, похоже, А.С., на самом острие непримиримых противоречий. И тем выше наслаждение, чем напряженней и трагичней противоречия, так что «наслаждения жизни» прямо оборачиваются своей противоположностью, стремлением балансировать на грани смерти.
