Палуба достаточно велика, чтобы не терять времени. Сестер нужно учить бою. Приемам, которыми ее наделили Сущности — просто за то, что игровой эльфийке положено владеть мечом. Год назад толку от этого было немного: сил не хватало. Сида и теперь не слишком сильна, несмотря на все благочестивые тренировки. Ежедневное потение на лично сконструированном тренажере в седьмом веке никто не воспринимает иначе как умерщвление плоти. Какая разница? Подражатели появились. Глядишь, появится новый вид аскета–христианина, здорового разом и телом, и духом. Что, если припомнить поговорку полностью, большая редкость.

   Сейчас Анастасия только смотрит, Эйра и Немайн показывают.

   Сида застыла: одна рука за спиной, в другой меч. Не любимая шашка — тупая железка в два раза тяжелей. Не на весу, слишком тяжело держать, рука устанет. Клинок удобно расположился на плече, тускло поблескивает — словно высматривает мгновение, когда следует сорваться с места навстречу другому железу. Не враждебному — парному. Сопернику в состязании, другу по пахнущему сосной ящику, партнеру в лицедействе — наглядном представлении науки смертоубийства.

   Эйра нападает первой.

   — Хха! — на выдохе. Нанесенный всерьез и настоящим оружием, удар развалил бы сиду пополам — правда, в сече на ней была бы покрытая алым лаком броня. Может, и спасла бы. А может, и нет… От удара тупой железякой у Немайн, несмотря на поддоспешник, ключица бы хрустнула. Но учебный клинок замер — в пяди от увечья.

   Эйра отбрасывает со лба светло–русую прядь. Выбиваются волосы, не слушаются — с тех самых пор, как девушка укоротила косу в знак траура по отцу.

   — Понятно? Три раза показали.

   — Да…

   — Повтори.

   Анастасия вовсе не уверена, что ей понятно.

   — Я боюсь, что не удержу руку… И — мы же на воде. Корабль покачивает…

   — Ничего страшного, Майни ловкая… А чтобы тебя успокоить… Смотри! Хха!

   Снова удар. Эйра быстра, как тигрица, но сида в последнее мгновение отшатнулась, ее рука выпрямилась — чуть быстрей, и глазом не поймать! — и вот учебный меч навис над спиной не успевшей выпрямиться противницы.

   — А зачем тогда?

   — Не всякий сможет уклониться. И не всякий будет ждать — от римлянки. Так, стоишь уже правильно. Ну!

   Самое трудное — удержать разбежавшееся оружие. У Насти получается. Хорошо, значит, можно показать, как защитить себя в случае, если удар не достиг цели. Только — позже… От обеих сестер валит жар, еле дышат. У самой ноги гудят. Так что желающие задать вопрос только кстати.

   — Перерыв. Могущественный Эмилий, у тебя ко мне разговор?

   Быстрый взгляд Анастасии — искоса, из–под ресниц. С этим тоже нужно что–то делать. Девочке шестнадцать лет, но впервые за четыре года она чувствует себя защищенной. Оттаивают, поднимаются из глубины сердца чувства — и те, каких прежде не было. Что ж, если это первая любовь — счастливой ей не быть. То–то римлянин, заметив девичий взгляд, деревенеет. Превращается в уставного истукана.

   — Святые и вечные, радуйтесь! Будет ли мне дозволено поговорить с хранительницей Республики?

   Он всегда говорит — «Республики» и никогда — «республики Глентуи». Не оставляет надежды, что Немайн однажды сорвет воск с рубина на пальце, сожмет кулачок и скажет: «Римом правлю я!»

   Не дождется. Пусть она допустила оплошность, ненароком превратив признание Анастасии в двойное признание, империя ей совсем не нужна. Немайн хочется жить — удобно, так, как ей нравится. Уютный и безопасный дом для себя и сына, любимая работа — крупномасштабное строительство, хорошие люди вокруг… Хорошие в ее понимании, а не по понятиям седьмого века. Этого хватит. А для этого хватит хорошего, сильного города. И никаких империй!

   Впрочем, это вовсе не означает, что римлянин в ее мире — лишний. Наоборот. Один из тех, кого она рада видеть рядом.

   Сейчас Эмилий вытянулся в струнку… а ее ноги еле держат. Приходится опереться на фальшборт. Сделать вид, что ползущий мимо берег — очень интересен.

   — Слушаю тебя.

   — Почему ты учишь святую и вечную именно так?

   Немайн разглядывает ползущую мимо сетку из полей. Здесь, в низине, все уже боронованы и засеяны. В иные семена легли по старинке, разбросанные рукой. По иным прошли сеялки. В другое время кланы отвергли бы новизну, но теперь рвут сеялки и жатки из рук — за серебро, за расписки, в долг под будущий урожай.

   После зимнего похода за Северном их ждет общая земля. Земля, которая, по традиции, станет чьей–то, только разрыхленная бороной и зазеленевшая всходами. Каждому клану хочется ухватить побольше! Особая сладость — сделать это из–под носа у переселенцев, даже у родичей–бриттов из Бретани, Думнонии и Стратклайда, или ирландцев–десси.

   Последних больше всего: на родине их считают за народ второго сорта, потомков побежденных, здесь, в Камбрии, за королевский клан. Оттого первое, что делает десси, переселившись на новые земли — шьет себе штаны, чтобы показать: он камбриец, пускай и ирландских кровей…

   Немало приплывает и римлян из Африки. Эмилий тому примером. Год назад явился как товарищ купца. Потом — взялся помочь со снабжением армии в походе и скупкой трофеев. Когда он прирос к холмам? Скорее всего, в тот день, когда не смог отдать врагу мост, на котором лежала искалеченная камбрийка. Эйлет, сестра Немайн. Тогда маска купца слетела, и рыцарей Уэссекса встретил разведчик–трапезит. Воин, сотня которых приравнивалась по силе к ополчению крупной провинции. Лучший из таких воинов. Как раз — сотник, жалованием и положением равный легату в обычном войске.

   Он пытался спасти легенду — потом. Сочинил байку: мол, это сестра древней сиды — героиня, а я так, раны ей перевязал. Обманул всякого, кто верит в древнюю сиду. А значит, не Немайн!

   И не ее сестер. Эйлет рассказала все, как было. А о чем промолчала, сказали глаза и жесты, напряженная спина и внезапная рассеянность. Признаться любимому не решилась, а тот взял и уплыл. Прощался холодно, как с чужой, будто и не стояли рядом — сперва в одном строю, потом спина к спине, потом — он над ней, как утес, укрывший застигнутую грозой странницу. Слез не было, только тихая скорбь: «Кому я нужна, однорукая?»

   Немайн, которую римский разведчик уже тогда счел за базилиссу Августину, он говорил иное.

   — Я не уверен, что вернусь, но поступить иначе — не могу. Не могу жить под личиной — с единственной, которой готов доверить спину. Не могу нарушить присягу и служить тебе, притворяясь, что верен другому императору. Потому явлюсь в Карфаген, скажу, что мне нужна отставка, и будь, что будет. И если от прежней службы меня избавит железо — скажи сестре, что бессердечный чужак из Африки не стоит ее слез…

   Возвратился. Живой, веселый, свободный — радостной и пьянящей волей, которая не от чего, а для чего. Сейчас от этой воли осталась половина. Эмилий снова на службе. У маленькой республики теперь есть магистр оффиций, который настолько ошалел от появления второй императрицы и признания первой, что безропотно присягнул обеим. Теперь вот смотрит, как две коронованные особы размахивают тяжелым и тупым с тем, чтобы научиться владеть изящным и острым. Солдатский способ! Но почему девушку в пурпуре следует учить, как рекрута?

   На лбу учительницы повязка белая. Как говорит сида — теперь, после нового крещения, даже для римлян — Немайн: «Жадная я». Британский пурпур дешевле средиземноморского, но на унцию краски все равно приходится извести тысячи моллюсков. Уши прижаты, глаза прищурены — обычный человек. И слова — обычные для правительницы. Разве что мудрые не по возрасту…