Так что нужно Немайн для счастья? Майский ветерок или осенняя буря? Или — стылый ветер. Короткая россыпь слов, словно порвалась нитка с бусами: «Нарушение герметичности… снос… срыв якорей… нефтепровод…» Мгновенный расчет — конструкций, техники, людей. Надвинутый шлем.

   — Проход сужается, — в наушниках.

   Голос. Чужой, но в памяти — свой.

   — Сколько?

   Кивок — на ответ, словно могут услышать.

   Мощный мотор, что тащит к сердцу могучей машины. Машины, которой нельзя умереть. Медленно сдвигающиеся стальные стены. Скрежет. Робот? Предлагали, но кабель он не дотащит, далеко, а сигнал не проходит. Послать другого? Не в этот раз — решение нужно принять на месте.

   В голове крутятся варианты: «если… то… иначе…» Про обратный путь — ни мысли. Проход сужается быстрей, чем сказали. Значит, придется решить проблему — на месте, в одиночку. Или — умереть…

   Разум — холоден. Сердце — спокойно. Тот, кто останется жив, будет вспоминать дорогу туда — с улыбкой, нескромно жаловаться: «Там оказалось дел — на два удара кувалдой. Любой чернорабочий…» Врать. Для того, чтобы оправдать эту самую улыбку…

   Сида хмурится.

   Что–то такое счастье не напоминает ни мечты императрицы, ни страсти древней богини. Да и Пенда Мерсийский после недавнего совещания уверял, что Немайн не похожа ни на камбрийку, ни на римлянку… При этом о самом существовании чужой памяти он не подозревает.

   Самый противный вариант!

   Потому, что тогда выходит, что Немайн — сумасшедшая, хуже кэрроловских Безумного Шляпника и Мартовского Зайца.

   Безумный Шляпник… Слишком много от него. Вся память — его, как и вся ухватка. Тогда — почему все сыплется, рук не хватает — удержать, глаз и ушей — уследить? У него все получалось, и куда как более трудное. Немайн роется в чужой памяти, словно в своей, пытается найти ответ. В конце концов, это необходимый этап исследования себя — прогон на холостом ходу. Жаль, недолгий. Радость, что недолгий!

   Мысли прервал звук. Лес трещит, будто сквозь него семья кабанов ломится. Ружье наизготовку! Окрик — и побольше грозы в голос:

   — Кто смеет беспокоить римскую августу? Назовись или умри!

   Выбрала — так выбрала. Но для людей — не значит для себя…

   В ответ — звонкое, но усталое:

   — Другая римская августа!

   И, рядом:

   — Я это ты!

   Да, Анастасия не умеет ходит по лесу, а Нион–Луковка, верно, задумалась — и превратилась из неслышного болотного духа в ходячий танк. Интересно, сколько шишек набила! И…

   — А что вы тут делаете, а?

   Вот, теперь их, наконец, и видно. Анастасия тяжело дышит, подол весь зеленый, не отстирать.

   — Майни ищем!

   Сестра–римлянка — и «Майни»? Все время была Немайн, и — если забудет — «Агусто».

   — Ты забыла предупредить сестру, — сообщает Луковка, — она очень беспокоилась. Очень! Хорошо, вспомнила, что есть я. Меня ей почему–то не хватило, ну, мы отправились к тебе.

   — Сиятельная Нион Вахан отвела меня к тебе. За руку. Сестра, почему она знает то, чего не знаю я?

   Немайн помотала головой.

   — Я тоже не знаю. Нион, как ты меня нашла?

   — Я это ты. Ну, где ты могла быть, кроме как на холме Мерлина? Это его сейчас глупые холмом Мерлина зовут. А раньше, до того, как пришли римляне и озерные ушли в Аннон, был безымянный, просто волшебный… Кто бы на него ни забирался — не возвращался, не получив либо колотушек, либо видений… Я вообще сомневалась — ты так не хочешь быть собой… Может, Луковка уже не ты, и слышит неправильно. Боялась. Но ты — здесь. Значит, я — это ты.

   Не улыбнулась — просияла.

   И ведь права! Вот почему роща для свиней, а холм для распашки — табу! Скорее всего, друиды хорошо понимали, что если распахать склоны, пашню смоет — зато овраги искорежат и остальные поля. Простонародью же объяснили по–свойски. Иным — и колотушками.

   — Майни… — Анастасия словно сама не верит, что так называет сестру, — Ты меня не пугай больше так. Надо уйти — скажи. Только скажи, что вернешься! Или… даже, что уйдешь насовсем. Только говори, пожалуйста… Я выдержу. Я теперь сильная. Я ведь не ребенок…

   — Она же твоя сестра, — поясняет Луковка, — а не ты сама. Помнишь, ты меня учила с тобой здороваться и прощаться? А теперь сама забыла… И что нужно говорить вслух, тоже забыла!

   Немайн молчит. Говорить — стыдно. Потому что — дошло. Медленно, как до того динозавра с мозгом в основании хвоста. Ну, у сидов шея длинная, на три позвонка длинней, чем у людей. Да и гены… Сущности явно кроме росомахи и жирафа прибавили! И что толку от памяти гениального инженера, который умел подмять или воодушевить людей на решение одной задачи — как правило, недолгой. Недели. Максимум — месяцы. Потом победитель, увенчанный славой, шагал по карьере дальше, оставляя за спиной пунктир связей… и только! Он никогда и никем не управлял постоянно, семьи, и той не завел. Немайн — и есть то, что получилось в результате одной из самых серьезных его попыток.

   Что касается профессии… Половина коллег ненавидит вечно правого сноба, он не озабочивается отвечать тем же, просто растирает в пыль при случае — чаще всего ради доброй шутки. Остальные — нейтральны и профессиональны. Или делают вид.

   Сида в Камбрии — год. И если ей еще не плюют в лицо на каждом шагу, не вызывают на схватки до смерти и позора — значит, она что–то большее, чем «пожарный корпорации» и «победитель катастроф» из двадцать первого века… Только пока не понимает и не умеет пользоваться тем, что неосознанно приобрела.

   — Скажи что–нибудь! — говорит Луковка. — Анастасия не понимает твоего молчания!

   Что можно выговорить, когда стыд сжимает горло? Разве — согнуть спину и шею. Когда чуть отпустит — признать:

   — Я виновата… Простите меня! Анастасия, я же саму себя не помню… Вот и тебя чуть не забыла. Сестра, пожалуйста… Помоги вспомнить!

   Тут ухо сиды резко повернулось, раздался окрик:

   — Володенька, бяку брось! Брось, кому сказано!

   Сын выпустил тварюшку. Жук, обрадовавшись спасению от огромного и, очевидно, насекомоядного существа, поднял надкрылья. Тяжелое жужжание — и он, промелькнув темной размытой чертой, исчез. Быстро, почти как пуля! Немайн вновь обернулась к сестре и подруге — лицо все еще просительное. Виновато и чуточку гордо сказала:

   — Мальчишка. Глаз за ним да глаз…

   — За тобой тоже, — буркнула Анастасия. — Для чего еще существуют любящие сестры? Конечно, я тебе помогу! И если надо, прикажу бросить бяку!

   — Спасибо…

   Немного сказала, но этого хватило. С холма спускались вместе. У святой и вечной августы Анастасии через плечо оказался переброшен ремень новейшего оружия, освоенного буквально за пару часов. Когда еще она толком фехтовать выучится! Социальные изменения — хорошо, но дать тем, кто тебе дорог, шанс защитить себя — важней.

   У Луковки — мешок с насосом, зато без еды… Всех сидовых припасов как раз хватило втроем поужинать.

   У Немайн — сын в переноске. Уже не оглядывается по сторонам, спит себе. А у матери в уголках глаз…

   — Майни, ты плачешь? Тебе грустно?

   Сида провела по глазам тыльной стороной руки. МокротА! Но сестре нужно ответить. Луковка смотрит на Анастасию с удивлением, словно та не замечает очевидного.

   — Не грустно, — ответила Немайн. — Просто… Кажется, я счастлива. От того, что вы рядом!

   Пляшет огонек в камине — не людей греет, беседу. Кресло Немайн снова пустует. Промелькнула над городом, как короткий летний ливень, оставив умытую посвежевшую землю, но и остовы сломанных деревьев, и попорченные потеками из прохудившихся крыш стены…