После долгих упрашиваний капитан Ясиро позволил Хисако находиться на мостике; он боялся, что в случае нападения на судно любой мало-мальски соображающий повстанец будет целиться именно в мостик. Однако они пришли к компромиссу: она может оставаться на мостике, пока они не подойдут к Гамбоа. Но все было так спокойно, обстановка была такая мирная, что, когда по правому борту показался Гамбоа, Хисако нисколько не удивилась, поняв, к своему удовольствию, что ее никто не гонит с мостика и не заставляет спускаться в свою каюту.

Сопровождавший их лоцман, состоявший на службе Администрации Панамского канала, по-английски беседовал о чем-то со штурманом Эндо. Гамбоа и устье реки Чагрес медленно проплывали за бортом; поезд, который недавно обогнал их, выехал со станции и снова оказался впереди, вагоны покачивались, а колеса выстукивали свою песню всего лишь в нескольких сотнях метров от канала. Сверху падали косые лучи утреннего солнца, над лесистыми склонами перебегали летучие тени мелких облачков. Только изредка среди леса попадались голые вырубленные склоны холмов, изрезанные шрамами оврагов. Лоцман упомянул среди прочего о проблемах берега: деревья вырубаются, плодородный слой почвы вымывается, плотины зарастают илом, а значит, в канал поступает меньше воды, чем необходимо для его функционирования. Хисако раньше об этом не задумывалась; конечно, канал без воды работать не может, вода – его валюта.

Озеро Гатун. Они шли под слегка затуманившимся солнцем, сквозь скольжение нечетких теней от облаков; пейзаж с обоих бортов начинал колыхаться, а волнам, расходившимся в форме латинской буквы V из-под носа корабля, прежде чем разбиться о берег, приходилось проходить все больший и больший путь.

Они миновали остров Барро-Колорадо, оставив позади по левому борту этот заповедник нетронутой природы. Теперь, когда район, где были атакованы два танкера, остался позади, напряжение спало, и разговаривать на мостике стали больше.

Они вышли в центральную часть озера. Впереди на сверкающей глади воды, четко вырисовываясь и выделяясь на фоне пятнистой зелени разбросанных по озеру островков, показался длинный силуэт одинокого танкера, которому было приказано ждать здесь, пока не разрядится тревожная обстановка.

Танкер был французским, приписан к Марселю и назывался «Ле Серкль».

Они не видели и не слышали взрыва в Гатуне, но получили об этом сообщение по УКВ-каналу как раз в тот момент, когда поравнялись со стоящим на рейде танкером, а сзади, за деревьями Барро-Колорадо, показались мачты другого судна – «Надии».

Ей это сразу сказали, а потом говорила мама, говорил господин Кавамицу, но Хисако не приняла эти слова всерьез; потом оказалось, что если ты хочешь учиться в академии, то придется на несколько месяцев уехать в Токио и жить там без мамы целый семестр. Ей было тогда двенадцать лет. Ей казалось, что она еще слишком мала, ее нельзя вот так бросать одну, но все вокруг – и в том числе ее мать, – по-видимому, считали, что так для нее будет лучше, и Хисако даже не слышала маминых слез в ту ночь, когда было получено официальное подтверждение, что ей назначена стипендия и она принята в академию. В ту ночь Хисако рассматривала свои ладони, было так темно, что она даже не была уверена, видит ли их, и тут ей в голову пришла мысль: так вот как, оказывается, устроен мир.

Следующие несколько месяцев она испытывала по отношению к матери странную отчужденность и почти не переживала, когда ее повезли на станцию в Саппоро. Она уже предвкушала предстоящую переправу на пароме. Мать неприлично расчувствовалась, обнимала и целовала ее на глазах у всех. Когда поезд отходил от станции, Хисако осталась стоять в дверях вагона и с невозмутимым выражением помахала на прощанье рукой, не потому, что ей так хотелось, а потому, что от нее этого ожидали.

В академии все были умнее, чем она, и богаче, а на уроках виолончели приходилось заниматься азами. Учащихся водили на концерты оркестра NHK; ей больше нравилось, когда в программе не было сочинений для виолончели, иначе вместо удовольствия получалось продолжение уроков. По воскресеньям ребят из интерната водили в художественную галерею или музей, иногда вывозили за город – горячие источники Хаконэ и Идзу, пять озер Фудзи, – что было гораздо веселее. Тут можно было где-нибудь полазать и покататься на пароме.

К своему глубокому огорчению, она обнаружила, что преподаватели академии так же критически оценивают ее знания по общеобразовательным предметам, как учителя в Саппоро. Она была убеждена, что за свою жизнь выучила очень много и ей просто задают не те вопросы. Хисако была одной из первых учениц по английскому языку, по виолончели держалась в середнячках, а по всем остальным предметам плелась где-то в хвосте.

Во время первых каникул Хоккайдо показался ей после Токио чистым, простым и пустынным, очень незатейливым и безлюдным даже по сравнению с западным пригородом Токио. Как в прежние дни, мать водила ее на прогулки в лес. Как-то раз они вдвоем сидели под соснами, глядя на широкую долину, любуясь, как теплый ветерок рисует медленные узоры на поле золотых колосьев, раскинувшемся у их ног, а вдали, на зеленом склоне холма, пасутся игрушечные коровки. Мать рассказала, как она проплакала всю ночь, проводив Хисако в Токио, но, конечно же, она плакала слезами счастья. Хисако стало стыдно. Она обняла мать и уткнулась лицом в ее колени, хотя и не заплакала.

К Токио она притерпелась, но скучала по Хоккайдо. Воскресенья оставались ее любимыми днями. Иногда группу учащихся отпускали в город без учителя. Сказав, что пойдут в музей, они отправлялись в Харадзюку[20] смотреть на мальчишек. Они прогуливались по бульвару Омотэ-сандо, стараясь выглядеть взрослыми, искушенными. Успехи Хисако в изучении английского вызывали восхищение. По этому предмету она неизменно оставалась в числе первых, по остальным дисциплинам ее успеваемость тоже повысилась (как заметили учителя, это оказалось не так уж трудно), и она завоевала приз в академическом конкурсе виолончелистов. До этого она никогда не выигрывала никаких призов и теперь наслаждалась новым ощущением. Небольшую сумму, которую она получила, Хисако хотела потратить на новую одежду, но в последнем письме мать сообщила, что устроилась подрабатывать в бар, и Хисако отправила деньги домой.

Еще один год; еще одни, слишком короткие, каникулы дома на Хоккайдо. Суматоха токийской жизни, стремление не хуже других сдать экзамены и при этом удерживать первенство по музыке, даже смена времен года: холод, тепло, жара, штормы, оттепели; Фудзи, невидимая недели кряду и вдруг возникающая в море облаков, краткое буйство цветущей вишни, похожее на розовую пургу, – все как нарочно соединилось, чтобы ускорить стремительное мелькание убегающей жизни. Ее оценки продолжали улучшаться, но учителя, похоже, прикладывали особые усилия, чтобы она не забывала, как это важно. Она читала английские романы: книга в одной руке, словарь в другой. Она выиграла все академические конкурсы виолончелистов. Истратила немного денег себе на одежду, а остальное отправила домой. Привыкла к репликам насчет того, что у нее вечно между ног виолончель.

Академия предложила продлить ей стипендию еще на три года; она почему-то была уверена, что так и будет, но не знала, принимать это предложение или нет. Мать сказала, что надо; господин Кавамицу сказал, что надо; в академии сказали, что надо. И она решила, что иначе и в самом деле нельзя.

Филипп надеялся, что в озере водятся рыбы, которые приплывут на свет фонарей, а кроме того, было просто интересно испытать новые ощущения. В дневное время рыбы им ни разу не встречались. Фауна озера Гатун пострадала по двум причинам. Сначала несколько лет подряд зацветала вода из-за того, что в озеро попали удобрения, смытые с далеких холмов вокруг озера Мадден и с западных берегов самого Гатуна; а потом водоросли и рыбы пострадали от дефолиантов, которые распылялись над лесами в начальной стадии войны. Научная станция на Барро-Колорадо объявила, что озеро вполне безопасно для купания, но растительная экосистема и популяция рыб восстанавливаются очень медленно.