Он стоял, улыбался и ел.

Она поймала себя на том, что тоже улыбается, и еще шире, чем он, и мысленно спросила себя, как давно она уже стоит с таким видом. Кивнула и прикусила слегка губу, чтобы взять себя в руки.

– Я уверена, что мы сумеем что-нибудь организовать.

Они разговорились. В конце концов его утащили встретиться с какими-то большими шишками из фирмы «Сони», которая спонсировала некоторые концерты.

– Не вздумайте улизнуть, не попрощавшись! – крикнул он ей уходя.

Она кивнула. В горле у нее пересохло, лицо горело, глаза расширились. Она пошла искать какой-нибудь охлаждающий и успокаивающий напиток.

Когда она собралась уходить, он уговорил ее остаться еще на полчасика, пока не кончится банкет. В его номере в «Нью-Отани» будет вечеринка. Он настаивал, умолял.

Еще разговоры во время вечеринки, потом уже за полночь они впятером или вшестером направились в гайдзинский клуб в Роппонги. Сан сыграл блиц-партию в триктрак с одноруким австралийцем (да, ловил акул; нет, в автомобильной аварии), перекинулся шутками с гороподобным громилой из якудзы, с татуировкой на веках, затем играл в баре на рояле; он позаимствовал кожаную сумку у официантки и напялил ее себе на голову, чтобы быть похожим на Чико Маркса, тыкая при этом в клавиатуру одним, согнутым как пистолет, пальцем.

Ближе к рассвету они на арендованном «мерседесе» поехали в доки Иокогамы. Сзади сидела еще парочка наиболее стойких гостей: рано полысевший телевизионный продюсер и роскошная длинноногая рекламная модель; оба за время поездки уснули, свалившись на сиденье из коричневой кожи, его голова блестела на ее мягком золотистом плече.

Сан выглядел несколько разочарованным тем, что они уже перестали искать новых развлечений. Он пожал плечами. Они вылезли из машины. Сан подышал предрассветным воздухом, потом постоял, глядя с благодушной улыбкой на спящую на заднем сиденье «мерседеса» парочку. С такой улыбкой люди обычно смотрят на крошечных младенцев.

– Ну разве они не прелесть, а? – сказал он.

Затем отвернулся, подошел к краю дока и встал, глядя в туманную даль, в которой виднелись суда и портовые строения, туда, где над мачтами и портовыми кранами вставало красное тусклое солнце. Звучали сирены, воздух был прохладным, а утренний бриз приносил запах океана.

Он положил для нее свой пиджак на швартовую тумбу, а сам сел у ее ног, свесив пятки с причала, и уставился на ленивую воду, где полузатонувшие доски и гонимые ветром серые комки полистирольной пены покачивались на масляной пленке.

Он достал серебряный портсигар. Она не видела, чтобы он курил. Затем она почуяла запах травки.

– Будешь? – спросил он, предложив ей косяк после двух затяжек.

Она взяла.

– Я не дал тебе сегодня поспать, – сказал он.

– Все нормально.

– Повеселилась?

– Угу.

Она отдала косяк обратно.

– Думаешь, мы поладим?

– Думаю, да.

– Я тебе сначала не понравился, правда? – взглянул он на нее.

– Да, – слегка удивившись, ответила она. – Но это было совсем недолго. У тебя все так быстро сдаются?

– О нет, – покачал он головой. – Некоторым я так и не мог понравиться.

Они немного помолчали; она слушала, как плещется у ее ног вода, следила, как дымит трубой сухогруз – он проплывал в полумиле от берега, направляясь в открытое море, – а затем услышала, как на прощание взвыла, отозвавшись эхом от окружающих судов и складов, его сирена. Он снова протянул ей косяк.

– Ты переспал со всеми кинозвездами? – спросила она.

Он засмеялся.

– Раз или два случалось. – Он взглянул на нее. – Я не отношусь к людям со строгой моралью, Хисако.

– Легко поддаешься увлечениям? – кивнула она сквозь дым, чувствуя легкое головокружение.

– Боюсь, что так. – Он, как бы сдаваясь, поднял руки вверх, потом вдруг согнул одну и энергично почесал в затылке.

– Да, – сказала она, внимательно изучая кончик косяка, – я тоже.

Он издал нечто среднее между кашлем и смешком и взглянул на нее.

– Правда?

– Правда. В наши дни это, конечно, опасно, но…

Она протянула ему обратно косяк. Он сделал глубокую затяжку.

– Гм-м…

– Что?

– Как думаете…

– Что?

– Могу ли я соблазнить вас…

– Да.

– … и вернуться… – Он оглянулся на нее, помедлив.

– Да.

– …ко мне в номер? – закончил он с улыбкой.

– Да.

Она обогнула корму «Надии» и поплыла к «Ле Серклю». Вода оставалась теплой, а волны небольшими. Она плыла ровно, стараясь найти ритм, который бы устраивал и ее тело, и воду, чувствуя себя почти в трансе. Несколько раз ей показалось, что она слышит гром. Ветер явно крепчал, и волнение усиливалось. За спиной медленно отдалялась «Надия». Корабль, отплывавший в то туманное утро из Иокогамы, столько лет назад и в другом полушарии, был обычным сухогрузом.

А вдруг, проскочила в ее голове мысль, это была «Надия»?

Понтон «Ле Серкля» был ярко освещен; в сравнении с ним само судно казалось темным. На понтоне стоял боевик, который через прибор ночного видения следил за водой. Она несколько изменила курс, направившись к носу судна. С северо-запада за холмами сверкнула молния, запоздало и смутно над озером прокатились раскаты грома. Когда она подплывала к клюзам судна, нависающего во тьме черным утесом, по воде зашлепали дождевые капли.

Добрая сказочка, сказала она своему отражению в темном окне вагона. Слишком хороша, чтобы быть правдой. Всего через несколько месяцев после их встречи он, красивый и блестящий, захотел, чтобы они стали верны друг другу и поженились, и жили вместе (если она хочет, он навсегда останется в Японии, никогда больше никуда не полетит; она сказала ему, чтобы он не сходил с ума, испугавшись, вдруг он и впрямь говорит это отчасти серьезно), и, если она захочет, завели бы детей. Он любил ее, хотел ее, был создан для нее.

Иногда она чувствовала себя с ним вдвое моложе, иногда – вдвое старше своих лет. Рядом с ним она порой ощущала себя девчонкой, взирающей в немом изумлении на его неожиданные выходки и до глубины души потрясенной его поклонением, которое в следующий миг сменялось вспышкой пылкой страсти. В иные моменты он бывал таким восторженным, преисполненным живого энтузиазма, выказывал такую ребяческую наивность, что она чувствовала себя бабушкой, которая только качает головой, глядя на буйный порыв юности и зная, что все это ни к чему хорошему не приведет, и ворчит, что дело кончится слезами.

Она сказала, что поедет к матери и все там обдумает, обсудит с нею его предложение. Он тоже хотел ехать, но она не разрешила. На станции он был печальным и подавленным и просветлел только тогда, когда увидел продавца цветов и купил ей столько роз, что она с трудом могла их унести. Всю охапку, кроме одной розы, она оставила у охранника, постеснявшись идти с таким букетом через вагон. Единственный цветок, который она взяла с собой, лежал перед ней на столике, его отражение темнело в смотрящем на каменную стену оконном стекле.

Держа розу за стебель, она катала ее по столику, наблюдая, как бархатные мягкие лепестки сминаются под тяжестью цветка, а потом снова расправляются, очутившись сверху. Она сама не знала, что сказать матери. Как всегда, Хисако скрыла от нее это свое увлечение. Она не знала, читала мать что-нибудь об этом в газетных сплетнях или нет; обыкновенно она, как и ее подруги, не читала светскую хронику, но… Ладно, это может оказаться для нее сюрпризом, а может, и нет, и тут уже ничего не поделаешь. Но что скажет мать? Ей вдруг стало тяжело при мысли, что мать, скорее всего, обрадуется и будет уговаривать ее, чтобы она согласилась. И сразу задумалась, что означает эта тяжесть.

Она все сидела и катала розу взад-вперед. Какой бы счастливой она могла стать, подумала Хисако. Какой счастливой, довольной, удовлетворенной. Она приложила большой палец к шипу и надавила, огутила укол и стала наблюдать, как на бледной коже подушечки пальца проступила маленькая алая капелька. Она задумалась над тем, сколько часов провела за инструментом с неизменным огугением того, что музыка должна что-то компенсировать, что она играет ради того, чтобы восполнить нечто такое, чего недостает в ее жизни. Жила тихо, если не сказать добродетельно, и если она и позволяла себе отвлечься, то всегда знала, что после передышки будет играть еще лучше. Она никогда не позволяла себе слишком высоко поднимать голову; никогда не гналась за наслаждениями, довольствуясь теми радостями, которые находила в любви к музыке, редких мимолетных романах, общении с друзьями. Ей нельзя было распыляться на обыкновенные удовольствия, жить слишком полной, яркой, насыщенной жизнью. Почему? Да потому.