С его уходом регентский совет, который здорово встряхнулся благодаря ультиматуму, стал действовать более согласованно и эффективно, и все, что рекомендовал предпринять главнокомандующий, было исполнено в точности.

Жизнь в монастырском доме на холмах Монсанту потекла спокойнее, О'Мой смог перевести дыхание и сосредоточиться на устройстве фортификаций, которые Веллингтон оставил на его, главным образом, попечение. По прошествии нескольких недель висевшие над ним тучи в образе дела Ричарда Батлера вроде бы постепенно рассеялись. О пропавшем лейтенанте ничего не было слышно, приближался уже конец мая, и О'Мой с Тремейном решили, что он, должно быть, попал в руки свирепых жителей гор, для которых солдат – неважно в какой форме, британской или французской – являлся тем, кого следовало убить.

Думая о своей жене, О'Мой с готовностью поддержал такое предположение. В сложившихся обстоятельствах подобный финал казался лучшим завершением этой истории. Ей следовало сказать о смерти брата сразу же, как только появятся тому свидетельства; она будет горячо оплакивать его, нет сомнения, ведь она очень сильно к нему привязана – слишком сильно для такой легкомысленной женщины, – но, по крайней мере, будет избавлена от боли и стыда, которые ей пришлось бы перенести, если бы его схватили и расстреляли.

Однако время шло, а новостей о нем все не было, что, в свою очередь, рано или поздно предстояло объяснить Юне – между братом и сестрой велась переписка, впрочем, не слишком регулярная – и О'Мой со страхом ждал, когда наступит этот момент. Лишенный изобретательности, он призвал на помощь Тремейна, и тот угрюмо констатировал, что у него нет иного выхода, кроме как сказать неправду, когда леди О'Мой обратится к нему с расспросами.

В конце концов, он смирился с необходимостью лгать в надежде на то, что правда сама станет ей известна каким-нибудь неожиданным образом.

Прошло уже около двух месяцев с того дня, как О'Мой узнал о злосчастном происшествии с Ричардом Батлером в Таворе. Стояло великолепное майское утро, генерал-адъютант задержался к завтраку из-за мешка с почтой, прибывшего из штаб-квартиры, располагавшейся теперь в Визеу [Визеу – небольшой город в Бейра-Алта]. Оставив капитана Тремейна разбирать ее, сэр Теренс прихватил с собой несколько писем, пришедших от друзей из армии, и отправился завтракать.

Дом на Монсанту был выстроен в почти монастырском стиле, три его стороны огораживал пышный сад, четвертая представляла собой протянувшуюся наподобие моста закрытую галерею, замыкающую внутренний двор и образующую широкий сводчатый проход, за которым начинался перелесок, полого спускавшийся к Алькантаре. Этот проход под аркой, преграждающийся на ночь огромными деревянными дверями, оставался днем открытым на зеленую террасу, огороженную балюстрадой из белого мрамора, ослепительно блестевшего сейчас в ярких солнечных лучах. О'Мой имел обыкновение в этом мягком климате завтракать на открытом воздухе, и весь апрель, пока солнце палило еще не слишком сильно, стол накрывали на террасе. Однако сейчас даже ранним утром хотелось укрыться в тени, и завтрак подавали во дворик под решетки с виноградными лозами, поддерживаемыми на португальский манер грубо обработанными гранитными колоннами. Место было восхитительное: прохладное, уединенное, но не закрытое – через широкий сводчатый проем виднелись Тежу и холмы Алентежу.

Спустившись сюда, О'Мой обнаружил в нетерпеливом ожидании свою супругу и ее кузину Сильвию Армитидж, недавно прибывшую из Англии.

– Ты напрасно позволяешь себе опаздывать, – недовольно встретила его леди О'Мой. Частенько заставляя ждать себя, она, как это обычно бывает с эгоистами, раздражалась, когда сталкивалась с необязательностью других.

Если вы посмотрите на ее портрет, написанный Рейберном в прошлом году, который теперь украшает Национальную галерею, или на одну из его многочисленных копий, вы сразу отметите ее неповторимое очарование – светящееся золото волос, совершенные черты лица, безупречно чистая кожа, восхитительная синева глаз, глядящих на вас с выражением детской наивности, все черты ее облика говорили о том, что эта женщина прекрасна не только внешне.

На ней было отличающееся элегантной простотой платье из муслина с цветочным узором, вокруг шеи обвилась легкая белая косынка. На первый взгляд она сейчас казалась ожившим собственным портретом кисти Рейберна. Если бы не сердитое выражение лица…

– Я опоздал из-за мешка с почтой, прибывшего из Визеу, – начал оправдываться сэр Теренс, садясь в кресло, которое подвинул Маллинз, их безмерно важничающий пожилой дворецкий. – Ею занялся Нед, он подойдет попозже.

Леди О'Мой оживилась:

– Есть какие-нибудь письма для меня?

– Кажется, нет, дорогая.

– И ни слова от Дика? – В ее голосе опять слышалось скрытое раздражение. – Как досадно. Ведь он должен знать, что заставляет меня сердиться своим молчанием. Дик такой беспечный, такой невнимательный к чувствам других людей. Придется строго отчитать его в письме.

Генерал-адъютант, заправлявший в этот момент за воротник салфетку, замер: приготовленное объяснение готово было сорваться с его языка, но заключенная в нем ложь вызывала в нем столь сильное отвращение, что он так и не произнес его.

– Я, безусловно, сделаю это, дорогая, – только и сказал он и приступил к завтраку.

– Какие новости из штаб-квартиры? – спросила мисс Армитидж. – Как идут дела?

– Сейчас, после того, как исчезло влияние принципала Созы, гораздо лучше. Коттон сообщает, что разрушение мельниц в долине Мондегу проводится успешно.

Темные задумчивые глаза мисс Армитидж погрустнели.

– Ты знаешь, Теренс, – сказала она, – я не могу не сочувствовать португальцам, сопротивляющимся указам лорда Веллингтона. Они таким бременем ложатся на плечи людей. Их заставляют своими руками разрушать дома и опустошать земли, на которых они трудятся, – что может быть более жестоким?

– Война всегда бывает жестокой, – хмуро ответил О'Мой. – Да хранит бог тех людей, по чьим землям она проходит; разорение часто еще не самое худшее, что она с собой приносит.

– Для чего вообще нужна война? – сказала мисс Армитидж возмущенно. В устах женщины этот в общем-то риторический вопрос прозвучал столь же резонно, сколь и наивно.

О'Мой попытался объяснить необъяснимое, но коль скоро он сам был профессиональным солдатом, то никак не мог принять разумные взгляды своей молодой оппонентки, и между ними завязался горячий спор, к беспредельному огорчению леди О'Мой, принявшейся изучать эстампы с изображениями нарядов, модных теперь в Лондоне, и обдумывать свое платье для бала, который на будущей неделе давал граф Редонду.

Для кузин такая ситуация была весьма характерной, каждая из них воплощала собой один из полюсов женского естества. Женственность мисс Армитидж, в отличие от бросающейся в глаза, даже ослепляющей женственности леди О'Мой, имела скорее духовную, нежели выраженную внешне природу, пожалуй, ее можно было отнести типу «женщина-охотница». Гибкость и стройность ее высокой фигуры подчеркивала изящная амазонка, тот час который леди О'Мой посвятила совершенствованию своей внешности у зеркала, мисс Армитидж провела в седле. Темные, светящиеся умом живые глаза придавали ее облику неповторимую привлекательность. Она спорила с О'Моем столь аргументированно, что тому пришлось укрыться за общими сентенциями.

– Моя дорогая Сильвия, война наиболее милосердна тогда, когда она наиболее безжалостна, – заявил он, лишний раз продемонстрировав свой ирландский дар к парадоксам. – Дома, в правительстве полно людей, которые рассуждают так же, как ты, и вопрошают, когда же мы отплывем назад в Англию. Эти люди – интеллектуалы, а война относится к тем вещам, что стоят выше понимания интеллектуалов. Не интеллект, а грубый инстинкт и грубая сила помогают человечеству выбираться из кризисов, подобных нынешнему. Поэтому, позволь мне сказать тебе, детка, что правительство, состоящее из интеллектуалов, худшее для нации, занятой войной.