– Удивило? Почему? Вы что, решили, что по нашу сторону земли нет дураков?! По-моему, это племя населяет планету весьма равномерно.
Маршруты к самой вершине Гранд-Тетон несложны – не выше 3Б категории трудности. Отдельные участки, правда, могли бы потянуть на 56, но их немного. Ничего достойного описания на подъеме к высшей точке не случилось. Читателя мог бы заинтересовать лишь небольшой, но важный для этого повествования разговор, который вышел у меня на биваке. Но стоит ли давать из-за него малоинтересные подробности?! Мы покорили здесь еще несколько вершин, но с большинством из них не связано сколько-нибудь значительных воспоминаний – лишь отдельные, правда важные, штрихи. Вот почему я решил отступить немного от фактологической правды и собрать их воедино, начинить ими какой-то, один маршрут. Мне придется для этого составить группу из людей, которые ходили со мной здесь же, в Тетонском районе, но в разное время. Надеюсь, читатель простит мне это маленькое литературное ухищрение поскольку я прибегаю к нему ради его же (читателя) пользы – чтобы не нарушить цельность рассказа.
Итак, идет дождь. Кажется, будто начался он вдень первого пришествия и кончится разве что со вторым. В такую погоду забываешь как выглядит солнце. Холодный, всепроникающий ветер пробивает тепловую защиту, пронизывает душу и вызывает в ней печаль по самой себе. Она почему-то зрится синей и сморщенной, как ощипанный заморыш цыпленок.
Мы несем на себе пуд воды. Карабкаемся по мокрым скользким камням. Дождь пожирает трение. От него и впрямь – лишь мокрое место. Если оно, трение, где и усилилось, так это между лямками рюкзака и плечами. Господи, до чего ж прекрасен высотный мороз! Зимняя Ушба мне кажется раем. Этот нижний кусок маршрута – до перевала – считается легким, по бумагам – не более «тройки». Но мне припомнился американский анекдот, в котором гангстер утверждает, что ватой можно убить если в нее завернуть утюг. Природа плевала на нашу восходительскую арифметику и завернула сегодня в легкую вату тяжелый утюг. Американцам все-таки легче – дождевые анараки спасают наших хозяев. Их пятеро: Роберт Уоллес, наш знакомый по лагерю «Памир-74» Питер Лев знаменитый первопроходец по западному ребру Эвереста (1963 г.) Вилли Ансоелд с дочерью и сыном.
Идем двойками. Я в связке с Граковичем. Впереди Онищенко с Бершовым. На Славе Онищенко лежит еще одна нагрузка: он сдерживает молодость Сережи Бершова. Чемпион Союза по скалолазанию торопится – и потому, что умеет торопиться, и потому, что в эту гнусную погоду душа его тянется к биваку, который ждет note 2 нас на перевале, и потому, что при всей осторожности большого мастера все-таки молод и увлекается, забывая порою об опасности, о нехватке трения. Но заматеревший в горах Онищенко тоже чемпион того же ранга – только по альпинизму. И если скалолазание – искусство прохождения стен, то альпинизм к тому еще (а может, прежде всего) искусство человеческого поведения. Слава умеет разговаривать с людьми! Ему без труда удается сдержать Сережино рвение.
Такая же забота отягощает и Вилли Ансоелда. Он то и дело покрикивает на дочь. Семнадцатилетней Нанда Дэви не то что дождь – ей море по колено. Этот бесенок шастает по скалам словно паучок по паутине. И в этом деле всем нам, кроме Сережи, могла бы дать фору. Они с Бершовым могли бы составить блестящую связку. Наш чемпион был бы в ней первым, хотя преимущество его не так уж разительно.
Наконец перевал. Но главная радость в том, что вышли из полосы дождя. Зато ветер здесь достигает почти ураганной силы. Страшно подумать, что нужно ставить палатки.
Даже тонкие стойки с трудом рассекают этот плотный, чуть ли не зримый поток воздуха – вот-вот согнутся, выскочат из гнезда. Полотнища надуваются куполом. Удержать их стоит большого труда. Кажется, еще немного, и унесут тебя в воздух, как дельтаплан. Каждую палатку приходится ставить всем скопом… Но все имеет конец. Затянут последний палаточный трос. И тут происходит такое, отчего Валя Гракович зеленеет и, распираемый злостью, выдает какую-то заумь:
-Интересно, как она выглядит, эта стерва?
— Какая?
— Природа. Блондинка она или брюнетка? До чего ж охота ей плюнуть в рожу! – шипит он.
Я – да и вся компания – разделяю Валины чувства: лишь только мы завязали последний узел, ветер утих – резко, внезапно, будто вышел весь воздух, – на западе в клиновидную дыру меж двумя вершинами вывалилось большое хохочущее солнце.
Питер Лев притащил вязанку дров, заброшенную сюда еще кем-то до нас, и мы развели костер. В ожидании ужина Вилли Ансоелд взялся отчитывать Дэви. Он это делал мягко, деликатно, с оттенками нежности в голосе.
– Ты слишком легкомысленна, Дэви, – говорит он, – за такое легкомыслие в горах платят жизнью! Дэви обнимает отца, прижимается щекой к его овальной густой с проседью бороде и… обвиняет его в трусости. Глядя на нее, думаю: пересек океан, чтобы снова увидеть привычный тип русской девушки. Светловолосая, крупная, с молочным цветом лица и здоровым румянцем во всю щеку, она походила на тех наших сельских красавиц, ядреный вид которых ничуть не лишает их нежности.
— Ты не должна называть меня трусом по трем причинам, – шутливо отвечает ей Вилли. – Во-первых, потому, что я твой отец. Во-вторых, потому, что я почтенный профессор философии. И с твоей стороны непочтительно так говорить. В-третьих, я покоритель Эвереста. Разве я могу быть трусом?! Вот знак моей храбрости. Профессор снял ботинок, показал стопу без пальцев и, обращаясь к нам, уже всерьез добавил: – 63-й год, Эверест!
Гракович, загадочно улыбнувшись, досмотрел на меня. Я понял его, снял ботинок и показал свою беспалую ногу.
– О! – удивился Ансоелд. – Значит, и ты из клана беспалых?! Где?
– Пик Коммунизма, 72-й год.
– Этот ваш пик, видимо, серьезная гора!
– Вполне. Шутить не приходится.
– Слушай, Дэви, поедем в Россию, сходим на этот нашумевший пик?
– С радостью, папа. Но сначала мы должны побывать на моей горе.
– Знаете, – говорит Вилли – почему ее зовут Нанда-Дэви?
– Догадываемся, – глядя куда-то в небо, с усмешкой произносит Валентин.
– Сумасшедший папа назвал свою дочь в честь Гималайской вершины Нанда-Дэви. Черт меня дернул связаться с этими шизоидными альпинистами!
– О! Надо посмотреть на эту вершину, чтобы понять меня. Красота и величие… Но это не главное. Я никогда не видел более таинственной горы, более недоступной осознанию, проникновению в ее сущность. Поистине вещь в себе! Как юная дева, мечтательна, поэтична. И вместе с тем открыта, обнажена, словно женщина в «мини». И чем больше обнажена, тем недоступней смысл тайны, в которую хочешь проникнуть. Нужно покорить ее, чтобы возникла хотя бы иллюзия проникновения в ее глубину…
– Это хорошо сказано! – перебил Гракович. –Я всегда думал: горы манят нас потому, что они единственная вещь в себе, которая хоть частично позволяет проникнуть в свое нутро.
– Точно, – вмешиваюсь я. – Природа создала кролика, чтобы делать из него зимние шапки, а горы – чтобы лазить по ним. Раз мы поднимаемся на вершины, значит, постигаем их смысл.
– Этот скептик, – показывает Ансоелд на меня, – пытается нас приземлить. Ничего не получится. Мы еще немного полетаем на крыльях философии.
– По-моему, здесь больше пахнет мистикой, чем философией.
– Правильно, – вдруг подает свой голос Дэви. – Но мне кажется, нельзя стать альпинистом, не имея на дне души хоть немного этого чувства.
– Мистики?!
– Мистики. Наша тяга к горам замешена на ощущении колдовства, таинственных сил, вере в чудеса. Без этого мы бы слишком рационально смотрели на жизнь, чтобы ходить в горы. Альпинизм и поэзия – близкие понятия. Больше того: альпинизм – это вид поэзии.
Вилли с восторгом смотрел на дочь. Временами окидывал взглядом нас, как бы проверяя: разделяем ли мы его восторг, понимаем ли отцовскую гордость? Мы и впрямь были поражены глубиной рассуждений этой семнадцатилетней девочки.
– Если б вы могли заглянуть ко мне в душу… – продолжала Дэви. – Я все время думаю о моей горе. Мне кажется, есть что-то такое, что связывает меня с ней – со дня моего рождения.
