Закончив очередную тренировку, Анна укрепила копьё вертикально. Сердито плюхнулась на своё сиденье.

— Плохо, да? — спросила, но ответа ждать не стала, начала оправдываться, — так я ж не героиня… Была. Просто гонщица. Раньше, говорят, с детства колесничному копью учили.

— Для поединка великолепно, — Клирик не скрывал восторга, — и для боя против нескольких противников, наседающих с разных сторон. Средняя дистанция твоя. А вдали и вблизи — моя работа. Баллистой и клевцом. Хорошо бы пришлось только баллистой. Чует сердце, что рано или поздно твоё умение нам понадобится, и скорее рано… Хотя если на римской дороге мы стреляем и дерёмся убедительно, то что будет, когда отойдём немного в сторону, на бездорожье? А уж в холмах… Кстати о холмах — откуда здесь взялась озёрная?

И откуда может появиться озёрная вообще?

— Затесалась, — пожала плечами Анна, — от тропок в Аннон, конечно, далековато, но тут народ побогаче, чем горцы. А озёрные ох и переборчивы. Так что и у равнинных девок, бывает, женихов отбирают…

От тренировок была и ещё одна польза — хоть ненамного, да оставлял в покое викарий. Епископ Дионисий послал в поход против нечистой силы собственного заместителя. А тот норовил не просто держаться поближе к колеснице — он трепал языком, не переставая. Неужели так прикормился альмиными пирожками?

Клирик прекрасно понимал — человек в чужой — пока — стране инстинктивно жмётся к тому, с кем в состоянии объясниться. Латынь язык для сицилийца почти иностранный, канцелярский. А по-гречески можно поговорить только с Немайн. Против умной беседы — желательно не на церковные темы — Клирик бы не отказался. С удовольствием послушал, например, о морском путешествии на дромоне, о жизни в византийских городах Сицилии, узнал, что из себя сейчас представляет Рим, как живётся италийцам под лангобардами…

Увы. Викарий жался к колеснице, как охотничий пёс к стремени, а говорил даже меньше. Собаки хотя бы лают. Клирик догадывался, что мешает разговору, и про себя поругивал епископа Дионисия за раззванивание доверенной ему тайны. Мол, неужели нельзя тихонько, с оказией, отправить весточку в Рим? Нет, ему нужно обсудить новость со всей миссией! Обижался Клирик зря. Викарий до всего дошёл сам, и теперь страдал от неуверенности. Даже привычные священские обращения "дочь моя", "раба Божия", "сестра во Христе" не желали лезть с языка. А ещё в голове крутились видения… И все на одну тему: как появилась на свет Августа Августина.

Не роды тела — а зарождение духа. Безусловно, греческого. Очень странного — для кого угодно. Даже для базилиссы. Особенно для базилиссы. Но — греческого.

Царевне положено знать и уметь многое. Августина знала и умела куда больше, чем можно ожидать. Вот только направленность этих знаний и умений была немного неожиданной. Если забыть, что она дочь Ираклия. А значит, исключение изо всех правил.

Багрянородная — появляется на свет не в порфировой палате — в походной палатке. И сорока дней не проходит, мать поднимает над головой хнычущий свёрток. Чтобы видела. Игольчатый ветер горной зимы колется, но слёз из серых льдинок не выбивает. В них, полных недоступной взрослым мудрости, пляшут огни горящего Тбилиси и сверкание хазарских клинков.

Этого мало — мелькают и другие картины. Годовалая базилисса — тряска походного фургона, то-то рессоры придумала, играет персидскими украшениями. Нет, не просто украшениями. Кольцами. Кольцами лучников — аристократов. На многих — следы крови. Плохо отмыли. Хорошо, хоть отрубленные большие пальцы из них вынули… Двухлетняя — на руках отца-триумфатора входит в Ксетифон. Видит унижение старинного врага, склонённые затылки заносчивого царя, несторианского патриарха-еретика, жрецов-солнцепоклонников, святыню Креста Господнего, похищенную некогда персами из разорённого Иерусалима… А вот — ушастому кошмару шесть лет. Ну а что же она, как не кошмар, — для нянек да евнухов? Не играет, не молится, не вышивает. Возится с верёвками и деревяшками. Вот около двери очередная конструкция… Вроде той, что потом появится в церкви Кер-Мирддина, только похлипче, и повыше. Не для поклонов, для другого. Сидит — карлицей, платье-то, как у взрослой, до полу, стул — высокий, чтобы за большим столом сидеть было удобно. Стол завален фолиантами, хотя попадаются книги поменьше, тетради, даже свитки. Иные сверкают каменьями с золота окладов, иные грызены мышами, иные ластятся переплётом из человеческой кожи. Девочка с трудом переворачивает огромную страницу. Воровато оглядывается. Становится на стул коленями. И, прижав непослушные листы бумаги локтями, всматривается в схемы боевых машин… Открывается дверь. Склонённый в поклоне евнух приглашает чудовище отзавтракать с родителями, недоумевая, как эта крохотулька затащила наверх бурдюк с водой. Из которого ему за шиворот льётся струйка воды…

Викарий помотал головой, как кот, которому в ухо залетела пчела. Поход был временным облегчением, потому как о возникшем подозрении — а тут была прямая уверенность — следовало сообщить в Рим. Пока не закрылась навигация. Но Дионисий, умнейший человек, наверняка всё понял — и ничего не предпринимал. Это почти наверняка означало новую серию дрязг папской курии. Которые догнали их даже на краю земли…

Командующего армией между тем начинали беспокоить подозрения, что конница скоро перестанет считаться родом войск, решающим сражение. Даже продемонстрированная сидой уловка — стремена — предощущения не отменила. От колесниц-то отказываться никак нельзя. Пусть каждая квадрига — это четыре боевых коня и всего два воина. Причём сражается только один. Но колесница быстрее, воины в ней защищены от стрел, и вполне могут противостоять пехоте. И если «Пантера» стоит в содержании, как двадцать пехотинцев, то всего как четыре рыцаря. А если сиду попробуют задавить пешей массой, она сбежит или запоёт…

Колесница легко уйдёт и от конницы. Сэр Эдгар пару раз взвинчивал темп передвижения, чтобы дополнительно испытать колесницу, так рыцари как бы не отставали. Несмотря на стремена. Впрочем, не освоенные толком. Иные и вовсе в них ноги не вставили. Сыграла роль рыцарская самоуверенность. И если ополченке — пусть и богине — допустимо собираться в дорогу несколько дней, то рыцарь по слову короля прыгает в рогатое военное седло, и готов мчаться на битву. И переучиваться верховой езде ради трёхдневного похода ему не стоит. И по старинке с ворогом управится. А уж после похода, с чувством, с толком, с расстановкой освоит новую штуковину. В том, что Немайн дурного не посоветует, воины были уверены. Но находили себя отменными бойцами и так.