В. Безусловно, мистер Квиллан. Однако когда вы проснулись во второй раз?
О. Уже после десяти вечера в пятницу. Я здорово к тому времени проголодался и решил пойти чего-нибудь перехватить.
В. Вас оставили одного в незапертой камере?
О. Конечно. Мне, когда я трезвый, цены нет. Один раз, помню…
В. Расскажите, пожалуйста, комиссии о том, что случилось, когда вы покинули камеру.
О. Сирена пожарная завыла, вот что. Меня чуть кондрашка не хватила: я этой сирены по ночам не слышал, считай, с тех пор как Вьетнамская война кончилась. Я рванул наверх, а там никого из этих сукиных детей нет. Ну, думаю, Плесси теперь достанется. Там всегда кто-то должен быть: вдруг кто позвонит. В общем, я подошел к окну и выглянул на улицу.
В. Из этого окна видно здание школы?
О. Угу. Там все носились кругами и орали. И тут я увидел Кэрри Уайт.
В. Вы видели ее раньше?
О. Не-е.
В. Тогда откуда вы узнали, что это она?
О. Трудно сказать…
В. Вы ее хорошо видели?
О. Она стояла под лампой у пожарного гидранта на углу Мэн и Спринг.
В. И что произошло?
О. Боже… У него верхняя часть просто взорвалась и разлетелась в разные стороны. Влево, вправо и прямо на небеса.
В. Во сколько произошла эта… м-м-м… поломка?
О. Минут двадцать одиннадцатого. Не позже.
В. А потом?
О. Потом она пошла вниз по улице и выглядела она, я вам скажу, жутко. На ней было вроде как бальное платье — во всяком случае, что от него осталось — но она вся вымокла и перепачкалась в крови. Будто только-только вылезла из опрокинувшейся машины. Но она улыбалась. Я такой жуткой улыбки в жизни не видел. Как череп прямо… Она все время смотрела на свои руки, вытирала их о платье, чтобы стереть кровь, и думала, что никогда не ототрет, но зальет весь город кровью и заставит их заплатить за все. Жуть, в общем.
В. Откуда вам известно, что она думала?
О. Не знаю. Я не могу объяснить.
В. В оставшееся время я прошу вас говорить только о том, что вы видели, мистер Квиллан.
О. О’кей. На углу Грасс-плаза тоже стоял гидрант, и он тоже разлетелся вдребезги. Этот я видел даже лучше, чем первый. Там есть такие большие муфты по бокам — так вот они сами отвинтились. И я видел, как это произошло. А затем гидрант взорвался, как и первый. Кэрри была просто счастлива. Она все время бормотала про себя, мол, будет им дождичек, будет… Виноват. Потом появились пожарные машины, и я потерял ее из вида. Одна из машин подъехала к школе, пожарники бросились к гидранту, но тут же поняли, что воды нет. Шеф Бертон заорал на них, и тут школа взлетела на воздух. Боже милостивый!..
В. Вы вышли из полицейского участка?
О. Угу. Хотел найти Плесси, сказать ему про эту чокнутую деваху и гидранты. Потом я глянул на заправочную станцию Тедди, и у меня внутри все аж похолодело: все шесть насосов работали, а шланги валялись рядом. Сам Тедди Дачемп помер еще в 68-м, упокой, господи, его душу, но его сын, как и раньше, всегда запирал эти насосы на ночь. Но все шесть навесных замков были сбиты, шланги валялись на асфальте, и бензин хлестал прямо на дорогу. Боже, я когда это увидел, чуть не рехнулся. И тут вдруг смотрю, бежит какой-то тип с зажженной сигаретой.
В. И что вы сделали?
О. Я на него заорал. Что-то вроде: «Эй! Куда тебя несет с сигаретой? Там же бензин!» Но он меня так и не услышал. Со всеми этими пожарными сиренами и машинами, что сталкивались на улице, ничего удивительного. Я увидел, что он собирается бросить окурок, и нырнул обратно за дверь.
В. Что было потом?
О. Потом? Потом в Чемберлене начался ад…
Когда упали ведра, она сначала услышала громкий металлический лязг, пробившийся сквозь музыку, а затем ее окатило чем-то холодным и липким. Кэрри инстинктивно закрыла глаза. Рядом раздался короткий вскрик, и какой-то частью сознания, пробудившейся совсем недавно, она почувствовала резкую боль.
(томми)
Музыка пошла вразнобой и стихла. Лишь несколько голосов зависли в воздухе, словно оборванные струны, и в это короткое леденящее мгновение, заполняя пустоту между самим событием и пониманием того, что произошло, отчетливо, будто глас Господа, прозвучали чьи-то слова:
— Боже, это же кровь.
Секунду спустя, как бы подтверждая эту жуткую истину и не оставляя никаких сомнений, послышался громкий истеричный визг.
Кэрри сидела с закрытыми глазами, чувствуя как растет и ширится у нее в душе черная опухоль ужаса. Мама все-таки была права. Они опять разыграли ее, опять подстроили гадость. Весь этот кошмар, казалось бы, должен был тянуться бесконечно и монотонно, но нет, вышло по-другому: ее обманули, вытащили сюда, перед всей школой, а затем повторили ту самую сцену в душевой… только эти слова
(боже, это же кровь)
означали что-то настолько жуткое, что даже думать было страшно. Если она откроет глаза и это правда, что тогда? Что тогда?
Кто-то засмеялся — одинокий, испуганный смех гиены. Кэрри открыла-таки глаза, открыла, чтобы видеть, кто смеется, и поняла, что это правда, что этот кошмар ей не приснился: она вся в крови, с нее течет, капает, ее с ног до головы облили кровью, перед всей школой. Беспомощные, разбегающиеся мысли
(я просто ВСЯ в крови)
вдруг окрасились мертвенно-лиловым цветом отвращения и стыда. Она чувствовала, как от нее пахнет — нет, воняет кровью — мерзкий, мокрый, медный смрад. Калейдоскопом образов нахлынули воспоминания, и она увидела, как течет у нее по ноге кровь, услышала непрекращающийся плеск воды на кафеле душевой, почувствовала мягкие удары тампонов и свернутых гигиенических салфеток по коже. Вспомнила гомон презрительных голосов, скандирующих «ЗА-ТКНИ-ТЕЧЬ» и вновь ощутила горький привкус ужаса. Они-таки устроили ей «душ» — как и хотели.
К смеху присоединился второй голос, третий — звонкое девичье хихиканье, — четвертый, пятый, шестой, десятый, и вскоре смеялись уже все. Смеялся даже Вик Муни — Кэрри отлично его видела — с застывшим, искаженным лицом, но все равно смеялся.
Кэрри по-прежнему сидела неподвижно, не реагируя на смех, прокатывающийся над ней, словно волны прибоя. Они все еще казались ей красивыми, в зале все еще царило очарование сказки, но сама она уже переступила границу сказочного мира, и окружение вдруг стало злым и враждебным. Теперь в этом мире ее ждали одни лишь напасти.
Они снова смеются над ней.
Все рухнуло. Кэрри неожиданно поняла, как жестоко ее обманули, и в горле поднялся жуткий молчаливый крик.
(они СМОТРЯТ на меня)
Она закрыла лицо руками и, шатаясь, встала с трона. Одна только мысль владела ею — бежать, бежать от света, в темноту; темнота укроет.
Только бежать не получалось. Воздух превратился в патоку. Предательское сознание тормозило время — словно Господь переключил действие с 78 оборотов на 331/3. Даже смех, казалось, стал медленнее, ниже и превратился в зловещий басовый гром.
Ноги заплетались, и Кэрри чуть не упала со сцены, но все-таки удержалась и, наклонившись вперед, спрыгнула. Громыхающий смех стал еще громче — будто огромные бьющиеся друг об друга камни.
Она не хотела смотреть, но не могла не видеть: слишком много света в зале, и она отчетливо видела их лица. Их рты, зубы, глаза, ее собственные руки в отвратительных потеках крови.
Навстречу ей бросилась мисс Дежардин с написанным на лице лживым состраданием. Кэрри видела под этой маской настоящую мисс Дежардин — мерзостно хихикающую, словно бодрящаяся старая дева. Рот ее открылся, и Кэрри услышала голос — жуткий, растягивающий слова бас:
— Подожди, я помогу тебе. Боже, какой ужа…
Кэрри мысленно ударила ее,
(раз)
и мисс Дежардин, отлетев к стене у края сцены, сползла на пол.
Кэрри бросилась бежать. Прямо сквозь толпу. Руки закрывали лицо, но она смотрела через решетку пальцев и видела их — красивые, окутанные светом, в ярких ангельских одеяниях. Лакированные туфли, ясные лица, безукоризненные салонные прически, искрящиеся платья. Все расступились перед ней, словно она чумная, но продолжали смеяться, и кто-то подставил ножку.
