– Все, – сказал Алексей. – Они ушли.

Саня не ответила.

Алексей вынул из кармана нож очкарика, разрезал тент перед собой. Выглянул, потом вышел. Дождь превратился совсем. Пахло болотом и, как в доме аптекаря, гнилью или нефтью. Но сильнее. В двух шагах от машины он увидел очки. Стекла были раздавлены. Чуть дальше валялся гаечный ключ, облепленный «тестом». Трупы бандитов исчезли.

Понятно, подумал Алексей.

– Пойдем, – просунулся он в машину. – Уже поздно. Глаза, уставившиеся на него, были полны безумия. Безумие плескалось в них, иногда похожее на веселье. Он протянул руку. Саня вжалась в самую глубину, оскалила зубы, зашипела. Левая ее рука со скрюченными пальцами напряглась для удара. Нет, тут уговоры не помогут... Алексей сделал обманное движение, ухватил Саню за эту именно метнувшуюся к нему руку, потом перехватил вторую – и выволок безумицу наружу. Она вырывалась, потом упала на спину, пытаясь освободиться... С трудом он сгреб обе ее руки в свою одну и освободившейся левой отвесил Сане пощечину. Потом еще одну. Голова ее дернулась, глаза на миг закатились. Когда они вернулись на место, ими смотрел уже другой человек.

– Пусти, – злым шепотом сказала она. – Пусти, хватит... уже все. Достаточно. Уже прошло.

– Точно?

– Прошло. Только... о-ой... отойди, а? Пожалуйста. Я... Господи, стыдно-то как...

– Пойдем, пойдем, – сказал Алексей. – Тут где-то есть вода. Рядом, я чую. И вот что: забудь. Ничего стыдного в этом нет. Здоровенные мужики сплошь и рядом не выдерживают, что ж говорить о девицах?

– Только не смей смеяться надо мной! Никогда! Слышишь, слав?!

– Никогда, – сказал Алексей. – Ни при каких обстоятельствах.

Их молча выставили из трактира: просто выбросили во двор вещи и красноречиво развернули машину радиатором к воротам. Саня, которую даже бег не согрел, забралась внутрь и села, обняв себя руками. Дрожь то накатывалась, то пропадала, и тогда становилось уже совсем нестерпимо. Алексей вошел в трактир – вышибала, пытавшийся его остановить, так и не понял, что с ним произошло: он просто некоторое время спустя пришел в себя на полу, и все – и вышел обратно с двумя большими оплетенными бутылками водки. Одну распечатал и дал Сане: отхлебни. Она выпила несколько глотков – спокойно, будто воду.

– Куда мы теперь? – спросила она.

– Еще не знаю, – сказал Алексей. – Надо где-то пережить ночь. А вообще – вперед, конечно...

– Я хочу домой, – сказала Саня. – Обратно домой.

– Так сразу? – спросил он устало.

– Если это – сразу... – Она почувствовала нарастающее бешенство. – Если это – сразу... то я...

– Хорошо, – вдруг согласился Алексей. – Мы вернемся. Завтра.

Саня не нашлась, что сказать. Ей понемногу делалось чуть теплее и как-то чуть менее страшно. Недавний кошмар отгораживала пусть еще слишком тонкая преграда – но она становилась толще и непрозрачнее, и происшествие утрачивало детали, становясь чуть ли не придуманным. Она знала, что это не так, но сомнение уже поселилось там, где нужно...

Алексей вывел машину за ворота. С дороги, в желтом – гнойном, почему-то подумала Саня и сама себе удивилась – свете фар дома казались картонными декорациями с нарисованными окнами и плющом по стенам. Безлюдная базарная площадь была как загроможденный всякой всячиной задник сцены.

– Домой, домой, домой! – почти пропела Саня и сама себя передразнила: – В Москву, в Москву, в Москву!.. Так хочется, аж плакать тянет... от умиления, что ли? Что там делать, дома? Тихо стареть? Или ввязаться в чужие приключения? Или рожать детей, просто отложив навсегда собственную маленькую жизнь? Не знаешь? И я не знаю. Теперь, после всего... ты же мне не соврал, нет? И это все взаправду?

Не поворачивая головы, Алексей кивнул. – Не хочешь со мной говорить, с засранкой, да? Я тебя не прошу говорить. Просто слушай. Или говори сам. Я буду слушать. Я там слушала, перед тем как эти подошли... слизни. Ты говорил, что собираешься вернуться в Озерск. А зачем, а? Кого-то убить? Давай убьем здесь, все равно это не совсем люди. Мы же их сами придумали. Значит, нам можно. Содом и Гоморра. Гоморррра, Гоморррра! Сияет солнце, и поет в тиши лавровой рощи записная идиотка птица счастья! Гоморра! Ты же моя юность удалая и разбойная, я вся к тебе вернуся!.. Не смешно? Должно быть смешно. У меня вообще-то хороший голос, только слуха нет. Почти нет. Поэтому смешно. Возникает комический эффект. Наподобие парникового. Катерина Макаровна собиралась со мной заниматься, ты же видел ее? С таким голосом, она сказала, в оперу нельзя, а в оперетту можно. Представляешь, я была бы певичка из оперетты. Смешно. Сбежала с гусаром. Слушай, что о нас думают!.. Я как представлю – волосы дыбом...

Щуплая фигурка шагнула с тротуара и подняла руку вверх. Алексей тормознул – пожалуй, чересчур резко.

– Ой!.. – Саню качнуло вперед и тюкнуло лбом о стекло – несильно. – Это же Авда.

Это действительно был Авда. Алексей думал, что он с мешком и куда-то собрался, но Авда был без мешка.

– Добрая ночь, добрые господа, – поклонился он. – Позвольте мне предложить вам кров и пищу.

– Добрый Авда... вы ведь тоже были когда-то в нашей шкуре? – Санечка открыла дверь. – Садитесь, едем...

– Зачем? – поднял брови Авда. – Я живу в этом доме. Только вход с другой стороны. По чердачной лестнице. Въезжайте во двор, ворота открыты.

Сане постелили на парусиновой койке, похожей на обычную раскладушку, только на деревянном каркасе. Авда приготовил ей какой-то целебный отвар, и она, проглотив несколько глотков вязкой горькой жижи, впала в полусонное оцепенение. Она находилась как бы одновременно во сне и наяву. Впрочем, подумала она, мы ведь так и живем одновременно во сне и наяву. И одновременно живем и гибнем. Не «или-или», а «и-и». Слово и молчание равнозначны... Она не могла понять свои мысли. Может быть, они были не ее мыслями. Может быть, ими думал кто-то другой.

Человек думает мыслями, или мысли думают сами себя с помощью человека? Можно ли различить? А если нельзя, то не значит ли это, что – разницы нет? И вообще – можно ли отличить курицу от яйца? Ведь с точки зрения Высшего Существа...