Все при деле, подумала Саня мрачно.

Два часа раскопок увенчались успехом: под обломками одной из кроватей она обнаружила полураздавленную коробку с бутылками красноваточерного стекла. Часть бутылок разбилась, и все равно теперь они имели литров пять какой-то жидкости. Бутылки были цилиндрические, с короткими горлышками, обернутыми фольгой. Саня повернула одну бутылку этикеткой к себе и стала читать.

К десерту и сладостям, повторила Саня про себя. Посмотрела за окно. Там в невыносимой тишине стояли серые деревья.

Она попыталась проглотить комок. Поморщилась. Помяла горло. К десерту и сладостям...

И – распоротая кукла. Саня дотронулась до кармана, где эта кукла теперь жила. Спи...

Взяв три бутылки в охапку, она вернулась к Алексею. Он посмотрел на нее отсутствующим взглядом.

– Вино, – она аккуратно выложила находку на матрац. – И там еще четыре таких же.

– Здорово, – сказал Алексей и улыбнулся. Чарка перед боем. Как положено. Чтоб рука не тряслась.

– Там написано: к десерту и сладостям. Там нет ничего ни о каком бое.

– Придется дописать, – сказал Алексей и полез во внутренний карман. Покопался и выудил прозрачную шариковую ручку. – Давай, где там?..

Саня подала ему одну бутылку. Встала, упершись руками в колени. Он примерился и дописал: «А также принимать перед боем по стакану, чтоб рука не тряслась». И – расписался.

У него был неимоверно красивый старомодный почерк с завитушками.

– Ну, вот. – Он оглядел работу. – Теперь все как надо.

Саня завороженно посмотрела на бутылку. Потом вдруг фыркнула. Потом фыркнула громче. Потом рассмеялась. Захохотала. Она хохотала, не в силах остановиться. Хохоча, она совсем согнулась, повалилась на пол и хохотала на полу, дрыгая ногами.

– Это же смешно! – выговаривала она между спазмами хохота. – Это же смешнее всего! Это же показать – такая комедия будет! Никакой Чаплин... это вам не ботинки варить... Ты разве не видишь, как это смешно? Шли, шли – и дошли. До ручки! До шариковой! На этикетках пишем! А дальше-то? А дальше-то что? Дальше-то что?..

Алексей взял другую, не подписанную, бутылку, ударом в донышко вышиб пробку и, придерживая Саню под затылок (лицо ее было пугающе-бледным, вокруг глаз образовались черные круги), дал ей отхлебнуть. Зубы сильно стучали о стекло, вино проливалось на шею, и все же несколько глотков она смогла сделать.

– Спаиваешь... беззащитную девушку... да? Спаивай, спаивай... сам же и понесешь потом...

Она мучительно, со всхлипом, набрала полную грудь воздуха. И вдруг, вздрогнув, обмякла у него на руках. Наверное, на короткое время она потеряла сознание, а потом обморок мгновенно перешел в сон: лицо порозовело, губы приоткрылись, глаза под веками двигались быстро-быстро...

Вино просто не успело бы подействовать! Алексей растерянно смотрел на нее, не зная, что предпринять. Это была истерика... но и не совсем истерика. Или даже совсем не истерика. Он провел рукой по ее лицу, покрытому легкой испариной. Саня сонно потерлась о его ладонь.

Что же мне делать, подумал он.

Он сидел и смотрел на нее, а она повернула лицо кверху и, не открывая глаз, улыбнулась легко и радостно. И тогда он наклонился и поцеловал ее в эти губы, которые могут так улыбаться...

– Ф-фф... – выдохнула она наконец. – Ох, Алеша... если бы ты знал, как я тебя люблю... Она закинула руку ему за голову и сама потянулась к новому поцелую.

А Алексей вдруг... заметался. Никто не заметил бы его метаний, и уж Саня-то не заметила наверное, но сам он прекрасно понимал, что теряет голову и дергает за какие-то такие запретные нити судьбы...

Долг, отделилось от пустоты и запрыгало: долг-долг-долг... Это слово значило ровным счетом – нуль. Ту же самую пустоту...

Они посмотрели друг другу в глаза и наконец-то поняли, что ничего не избежать.

Отряд Валентия Урбасиана уже через полчаса после прибытия на вражеский берег рассыпался, исчез. По одному, редко по два шли на юг мелкие торговцы и ремесленники, деревенский легат конвоировал вора, маленькая труппа бродячих акробатов катила свою пеструю тележку, крестьянские парни с бритыми лбами направлялись в ближайшую к дому, конкордийскую казарму. Хотя побережье к северу от Суй и считалось принадлежащим Степи, жители его имели право выбирать, в какой армии им служить. Хотя и это утверждение лукаво: конечно же, все рекруты предпочли бы армию Авенезера – хотя бы потому, что степные армейские обычаи были не в пример как вольнее конкордийского устава, а жалование у степняков превосходило конкордийское впятеро. Да и известно было всем: степняки воюют за чужими спинами. Если это не союзная армия, то мирные жители, которых гонят живой стеной... Но в степную армию жителей побережья брали неохотно: едва ли одного из двадцати. А по какому принципу отбирали, ответить не мог никто. Но – не самых сильных и не самых умелых...

Отважники, осененные чародейством Сарвила, как-то особенно не бросались в глаза, и немногочисленные стражники на перекрестках и мостовых переходах легко и быстро пропускали их, взимая положенную мзду и не задавая лишних вопросов. И когда потом их спрашивали об этом, то лишь немногие могли описать свои ощущения: легкое раздражение, брезгливость и желание поскорее отвязаться от немытых... Но большинство стражников просто не могли вспомнить, что они видели и что чувствовали, потому что видели они все время одно и то же, а не чувствовали вообще ничего.

Утром следующего дня отряд собрался почти полностью в ореховой роще в пяти верстах от рыбачьей деревни Селивры. Недосчитались двоих, слава и отрока, шедших в образе слепца и поводыря. Это была потеря, но без таких потерь обходилось редко даже в учебных походах.

Чародей Сарвил чувствовал какую-то неясную и неровную тяжесть, приходящую с запада... Он не стал даже пытаться определить, что это такое. Любое действо его могло быть замечено. Поэтому он очень осторожно и тихо – за пределами рощи его не услышал бы сам Филадельф – возобновил «отталкивающий слой» на бойцах и отправил их дальше. Второй переход был самым трудным: девяносто верст. Трудность была не в самом расстоянии, а в том, что преодолеть его нужно было за одни сутки, но притом неторопливо.