Темный с удовольствием, которое бывает от хорошо выполненной работы, посмотрел еще немного на эту суматоху, затем открутил запись назад и, остановившись на моменте взрыва, как судья в пейнтболе, стал опытным глазом подсчитывать окрашенных.

— Двадцать два тяжело и тридцать пять легко пораженных, — чуть позже объявил он счет Мячику. — Совсем неплохо. Если бы заряд был реальным, многих бы отсюда отвезли в реанимацию, если не в морг.

Какая-то тень пробежала по лицу Мячика, и он отвел глаза от экрана.

— Эээ, — Темный сел, поставил бутылку на пол и, взяв Мячика руками за плечи, развернул к себе. — Уж не совестно ли тебе стало, а, Мячик? Что прикажешь подать: тазик для слез или бумагу для покаянного письма А'Райхалу?

Мячик, как ершистый мальчишка, попытался молча освободиться, но Темный держал его крепко, а смотрел глаза в глаза, насмешливо и зло.

— Нет, ты отвечай. — Темный кивнул головой в сторону экрана. — Жалко стало, так ведь? Давай разберемся сразу.

Мячик помолчал, отвел глаза и ответил односложно:

— Да.

Ему было неловко и неприятно, он маялся от душевной смуты.

— Ты, как командир, должен знать, что я думаю… Я бы глазом не сморгнул, если б это были люди в форме — полицейский дивизион или казарма сэйсидов. Платные псы, готовые за деньги на любой произвол. Но универмаг… Простые люди… женщины… Если «початок» зарядить осколочными шариками, полсотни человек отправилось бы в больницу. Зачем? Да, мне их жалко. Я же понимаю, как бы их покрошило…

— Зачем? — негромко переспросил Темный. — А ты посмотрел на название супермаркета? «High Day». Твои мать, отец, ты сам, твои соседи — часто ходили в магазины класса «High Day»?

— Нет, что ты! Там такие цены…

— Вот-вот. Для кого эти магазины, куда семь из десяти централов ходят, как в музеи, — любоваться на экспонаты, которые им не суждено попробовать, одеть, даже взять в руки? — Голос Темного стал звонким, в глазах полыхнул фанатический блеск. Он чеканил слова: — Пять миллионов централов живут не в домах, а в берлогах — на пособие, на эту подачку, на которую нельзя ни жить, ни умереть по-человечески. Еще двадцать пять миллионов каждый день и каждый час балансируют над ямой нищеты. Заболел, не угодил начальству, влетел в депрессию, сбился с ритма — пинок под зад; отправляйся на свалку, манхло. ЭТИ люди никогда не бывают в подобных магазинах. Туда ходят дамы и господа с толстыми кошельками. Их деньги — это чья-то кровь и жизнь, отмытые в банках, — вот они и выглядят чистенькими. А если присмотреться — это вампиры, а не люди. Они потому такие красивые, что питаются кровью. Они о нас ничего не знают и знать не хотят, им слишком уютно и приятно жить — вот и надо им напомнить, что есть проблемы поважней новой марки их кухонного комбайна, освежителя воздуха в их надушенных сортирах и запаха их потных подмышек. Пусть их прошьет страх, пусть они воют от ужаса, пусть они помнят, что есть иной мир. Нельзя, чтобы одни дохли, а другие в это время пели и смеялись. Пусть им тоже станет плохо. А женщины?.. Что, те, кого насилуют в трущобах, — не женщины? Они тоже хотели быть красивыми и любимыми, жить в просторных домах, а их отдают в проститутки, и они умирают в тридцать лет от туанской гнили и наркотиков. Эти жирные счастливые люди ни о ком не вспомнили и не пожалели — и мне их не жаль. Так пусть помнят, пусть каждую минуту помнят о нас. Я не могу лишить их богатства, но я лишу их покоя. Я не могу войти в их дом — пусть туда войдет страх, пусть поселится в их душах, пусть давит их днем и ночью. Террор — это не обязательно убивать; террор — это страх, гвоздь в шестеренках государственной машины.

Мячик, не перебивая, слушал старшего. Темный обычно был немногословен, но сейчас ему тоже надо было выговориться. Силой своего убеждения он заражал и подпитывал паренька, не испытавшего на себе ужасов Пепелища.

— Положим, — продолжал Темный, — реальный взрыв уложил бы те полсотни человек. Нам это поставят в счет. А я бы предъявил свой счет государству — убийств в год 38 тысяч, из них 22 тысячи — когда мужья, озверев от агрессивности и пойла, убивают жен; самоубийств 42 тысячи — кто довел этих людей до точки? Отравились вином и умерли — 32 тысячи. Это я еще наркоманов не посчитал. Так кто же из нас больше гробит людей? И чем мы, единицы, можем отомстить? Только террором. Если жизнь — дерьмо, то пусть власть не покрывает его лаком. Да будь у меня средства, я бы уже Балаган подорвал.

Мячик впервые улыбнулся.

— Тогда — почему мы так редко проводим акции?

— Террор, — наставительно заметил Темный, приложив палец к носу, — это не просто «бабах», это — стратегия. Нас мало, мы в глухом подполье, против нас вся Система, поэтому действовать надо так, чтобы Система сама работала против себя. Один верно рассчитанный удар влечет за собой большие последствия. Мы молчали, пока они не заговорили о Партии. Теперь — два легких демонстрационных взрыва, и вся Система — СМИ, полиция, «политичка» — на месяцы выведена из равновесия. А страх — как цепная реакция; они себя запутают до паники — но уже без нашего участия.

— А Фердинанд — он из Партии? — невинно поинтересовался Мячик.

— Представления не имею, кто это, — снова разлегся на диване Темный. — Знать не знаю. Да и знал бы — не сказал. — Темный насмешливо подмигнул Мячику. — Молод ты еще такие вопросы задавать, и ответы на них тебе знать не надо. Будь он хоть трижды провокатор, ОНИ должны знать: стоит им упомянуть вслух Партию — и загремят взрывы. Надо у НИХ рефлекс поддерживать, чтоб при слове «Партия» они втягивали голову и прижимали уши.

— Следующий взрыв сделаем в космопорту?

— Спи и ни о чем не думай.

— Но ты же сам сказал в заявлении…

Темный цинично рассмеялся:

— Да мало ли что я сказал. Они-то никакими методами не брезгуют; по их правилам играть — никогда не выиграешь. Говорю тебе: террор — это стратегия. В космопорту каждые три месяца что-нибудь происходит — то шланг высокого давления прорвется, то бак с топливом лопнет; теперь, чтобы теракт не пропустить, там года три «политичка» будет дежурить, во все дыры лезть. Национальную гвардию на дыбы поставят, сэйсидов пришлют — обыски, патрули, облавы, — такого страха нагонят, что централы сами за свободу выступать начнут. А мы — как катализатор; запустил реакцию — и отдыхай; хочешь — телевизор смотри, хочешь — книжки читай.

И Темный потянулся за второй бутылкой пива.

Тяжелый флаер типа «торнадо» с названием «Колокол» покинул орбитальную станцию пересадки и некоторое время плыл в космической пустоте; чем выпуклей и больше становилась приближающаяся планета, тем ярче играли сполохи на броне корпуса, пока не слились в ревущий огонь; камеры наружного обзора и антенны улеглись в пазы и ниши, и все окружающее стало для пилотов совокупностью преображенных радиосигналов — рельеф поверхности, проблески маяков, курс, ветер и облачность.

— Башня Кордан, говорит «Колокол». Высота восемьдесят шесть. Включаю ориентировку.

— «Колокол», даю направление, — диспетчер на башне острова Кордан поставил луч, образующий с поверхностью ночного океана острый угол. — Дежурный, посадка через сорок-сорок пять минут. «Колокол», что везете?

— Дурь заразную и двух гнилушек с Туа. Так прямо и передавай в посольство — гниль.

Поднялся лобовой щит, раскаленный плотными слоями атмосферы, и открылась высокая панорама водного простора — круг черного стекла, в котором отражалась меньшая луна. Остров Кордан виделся опосредованно — пульсирующее лимонное пятно на горизонте.

Диспетчер и командир «Колокола» немного посмеялись. Да, вот бы позвонить в посольство ТуаТоу: «Гниль! Гниль-гниль-гниль!». Туанцы страшно этого не любят, чтобы их великую цивилизацию привязывали на словах к гадкой инфекции. Занесли ее к нам, а теперь нос воротят. Естественно, правительство из принципа политкорректности прогнулось и упразднило из масс-медиа и медицинских документов словосочетание «tuan rotel», заменив его термином «тэш». Но федералы упрямо продолжают звать болезнь туанской гнилью.