Все люди смертны.

Кай — человек.

Следовательно, Кай смертен.

И вот вторая, так называемая меньшая посылка утратила автоматизм указательного жеста, явственно определилась возможность зависания на этом, казалось бы, не требовавшем никакой рефлексии этапе. Чтобы установить принадлежность к людям первого попавшегося Кая нужен, согласно предчувствию фильма, специально обученный и очень проницательный следователь (их и называли «бегущими по лезвию»), а следователю, в свою очередь, нужно около тридцати вопросов. Если хоть малую часть этих затруднений распространить на реальных следователей сегодняшнего дня, можно себе представить, что произойдет. Ведь все следственные действия, включая и предъявление обвинения, начинаются с установления личности, и сбой на этом первом этапе тут же парализует машину правосудия. Прочие, производные факты, теряют опору и рассыпаются.

Ситуация, таким образом, оказалась крайне необычной, но отнюдь не беспрецедентной. С похожими трудностями человечество постоянно сталкивалось в дохристианские времена, и как-то с ними справлялось. Другое дело, что вступив однажды на твердую почву фактов и возведя на ней свои постройки, люди успели забыть, с какой осторожностью и бдительностью следует относиться к детекции субъекта.

Поэтому именно сейчас, в преддверии нового развоплощения (отрыва от гравитации действующего тела) было бы вполне уместно вспомнить и позабытую практику распознавания метемпсихозов, и меры, которые предпринимались для фиксации и удержания определенности субъекта. Дозволение вложить персты в раны Христовы, данное Фоме Неверующему, санкционирует и научную добросовестность и пытливость инквизиции. Это исходное «вложение» само кладется в основу последующих сличений, подобно тому как сингулярный факт боговоплощения становится основой последующей фактичности. В дальнейшем идентификация осуществляется уже на основе хорошо различимых макропараметров.

Между тем фольклорные герои, в том числе и герои сказок применяли множество процедур и использовали, как выражается Макс Вебер всю «магическую виртуозность» для опознания истинной принадлежности того или иного тела. Тут вполне уместно будет сравнить решение нелегкой задачи по поиску обезумевшего (то есть, очеловечившегося) робота, среди сотен внешне ему подобных, одетых в такое же тело/корпус в фильме «Я — робот» с задачей опознания волшебника, или, наоборот, оборотня, решаемой во многих волшебных сказках.

Вот какой-нибудь Иван-царевич пытается в калейдоскопической смене ипостасей удержать желанный ему образ любимой. Он прячет оперение или сжигает зметную кожу, отрезая пути к отступлению. Попытка, как правило, оказывается безуспешной и вызывает цепочку трагических необратимых последствий: ведь бесхитростный Иван-царевич не «бегущий по лезвию», он осуществляет детекцию «на глазок», не усвоив нужных магических предосторожностей, и грубо вмешивается в процесс подобно прибору, искажающему картину явлений в квантовой физике. Можно сказать, что соответствующий тип сказок описывает структуру мерцающего субъекта, хорошо известную в психиатрии — там тоже попытка отрезать пути к отступлению и жестко зафиксировать определенную картинку, извлеченную из режима мерцания, приводит зачастую к непоправимым последствиям. О необходимости крайней осторожности в излечении пациента, точнее говоря, в фиксации состояния, которое можно считать «излеченностью» предупреждал еще Фрейд[13].

Или возьмем другой пример из той же разновидности сказок-головоломок, предлагающих решить задачу распознавания субъекта в условиях поддельного тела (стандартной упаковки), не имеющего никаких бросающихся в глаза свидетельств о собственном содержимом. Скажем, попытку отыскать свою возлюбленную среди плавающих в озере лебедей. Задача сказочного принца отнюдь не проста, это балетмейстер может избавить зрителей от трудностей идентификации, сразу выделяя солистку, дистанцируя ее от кордебалета, от танца маленьких лебедей. Но настоящий принц должен пройти по лезвию, чтобы опознать царевну-лебедь. Ведь не исключено, что в самом царственном теле, в коконе самой убедительной пластики, прячется как раз злая колдунья. Ведь именно ей очень важно, чтобы ее приняли за субъекта, предоставив, тем самым, возможность похищать веру и любовь.

А может ли психиатр в «танце маленьких лебедей» опознать своего пациента? Если даже и может, то отнюдь не автоматически, номер приходится повторять на бис, и не один раз[14].

На этом фоне мы можем, наконец, по-настоящему оценить прорыв, совершенный однажды христианством. Иисус вручил Фоме неверующему и всему его племени компас веры — портативное духовное устройство, включающее в себя воистину чудесные приспособления. Во-первых, транспортир-определитель, позволяющий при всех обстоятельствах увидеть, откуда Всевидящий смотрит на тебя. Во-вторых, пеленгатор позывных трансцендентного, работающий почти при любых помехах — это устройство подробно описал Хайдеггер в «Бытии и времени» как зов Бытия. Наконец, датчик субъекта, уникальная «вещь», которой не располагали ни сказочный Иван-царевич, ни Аристотель, вынужденный ждать, пока облеченный в тело индивид заговорит или даже совершит политическое действие. Не было такого чудесного подспорья и у Диогена, пытавшегося соорудить самодельный фонарь, то и дело высвечивавший химеры и тени химер. Сей духовный прибор Иисус вручил всем свидетелям его пришествия, позаботившись о том, чтобы свидетельство не потускнело и факт пришествия не стерся из памяти.

Датчик субъекта не требовал знания всей подноготной, ибо «всякий, уверовавший в меня, спасется». Отправляясь от фактичности данного тела стало возможным приобрести любое уточняющее знание, используя, в том числе, и метод переноса и быстрое умозаключение по аналогии, оправданное лишь в случае безотказного действия датчика. Китайские средневековые трактаты, посвященные распознаванию природы лисы[15] поражают своей изощренностью, особенно удивительной на фоне, например, «Молота ведьм» Инсисториса. Разница состоит, прежде всего, в сравнительной ценности презумпции тела: европейские охотники за ведьмами ищут однозначную печать дьявола, тогда как китайские «blade runners» не придают решающего значения записям на теле — ведь природа лисы может проявляться и без какой-либо телесной спецификации. Знатоки вопроса в Поднебесной исходят из того, что существует «мягкое оборотничество», допускающее целый ряд промежуточных ступеней. Подобная установка, помимо всего прочего, резко ограничивает пространство суждений по аналогии. Достаточно строгие ограничения такого рода знакомы почти всем архаическим социумам — люди Ворона устроены иначе, чем люди, принадлежащие к тотему Койота и телесное сходство не должно вводить в заблуждение (как не должно вводить в заблуждение, к примеру, сходство человека и манекена). Если кто-либо из «койотов» плачет, субстанция его слез может оказаться совсем иной, чем слезы горя, постигшего «воронов». Предостережения такого рода в изобилии встречаются и в трактатах о лисах-оборотнях[16].

Для европейцев-христиан оборотничество строго альтернативно. Самая успешная маскировка в человеческом теле не может остаться незамеченной, непременно найдется какая-нибудь улика. Поэтому авторы «Молота ведьм», в отличие от их китайских коллег-дознавателей больше озабочены раскаянием ведьмы и ее, так сказать обезвреживанием, а не изобличением.

Простота и компактность христианского субъекта особенно выделяются на фоне весьма сложных и запутанных расчетов Аристотеля. Портативный прибор Иисуса избавляет от подобных затруднений, идентификация производится практически мгновенно по упрощенной схеме. И многие принципы европейской демократии, в том числе и священный принцип равенства, несмотря на свою внешнюю атеистичность (впрочем, не обязательную, если вспомнить преамбулу конституции США) напрямую выводятся из простоты определения субъекта.