Тот, что в очках, посмотрел на часы и прервал веселый спор.

— Друзья, друзья, мы опаздываем.

Они быстро пересекли улицу, поднялись на освещенное крыльцо. Огромная, как крепостные ворота, дверь на какое-то мгновение распахнулась, приняла их и снова мягко закрылась.

Эвальд остался один.

Он долго сидел неподвижно в темноте, смотрел прямо перед собой. Наконец в абсолютно пустой голове шевельнулось: куда это они опаздывают, который час?

Стрелки «Омеги», подаренной отцом на рождество, показывали без трех минут девять. До Нового года три часа и три минуты. Да нет же, оборвал он сам себя, эти люди и здесь живут по-своему. Конечно, они могли опоздать: здесь, в Лондоне, они встречают Новый год по московскому времени.

Вот сейчас он наступил. Там, за этой дверью сейчас звенят бокалы с шампанским. С советским шампанским, привезенным сюда из Крыма.

Позднее Эвальд, как дурной сон, вспоминал все, что происходило с ним в оставшиеся часы новогоднего вечера. Некоторые вещи так и не смог восстановить в памяти, как будто действительно дело происходило во сне. Не помнил, как попал снова в Сохо, почему зашел именно в этот крохотный ресторанчик, где помещалось только пять-шесть столиков.

Отлично помнит, как выпил один за другим четыре двойных порции виски. Они здорово встряхнули его и даже развеселили.

И снова все растворяется в тумане, навсегда окутавшем Сохо, потом из него вырисовывается небольшая комната, освещенная ночником. Сам он сидит на кровати со стаканом все того же виски. На кровати, опираясь на локоть, полулежит женщина неопределенного возраста. Она курит и делает вид, что слушает его. Он что-то говорит, говорит, в чем-то убеждает ее. Она кивает и равнодушно улыбается. Ее не удивляет разговорчивость Эвальда. В Сохо ничему не удивляются.

После этого Эвальд помнит себя в машине у самого входа в «Бривибас». Он долго наблюдал за человеком, который, покачиваясь и бормоча проклятия, ломал одну за другой спички, пытался разжечь трубку. Рядом с ним, тоже наблюдая за его манипуляциями, неподвижно стоял знакомый констебль Хоукс.

Эвальд узнал в человеке с трубкой Джонни и сообразил: констебль не тронет его, пока он держится на ногах, у них такое правило. Но как только тот рухнет, потянет его в участок.

Недолго думая, Эвальд распахнул дверцу и крикнул:

— Алло, Джонни, я вас подвезу.

Так и не раскурив трубку, моряк нетвердым шагом обошел машину и плюхнулся на сиденье рядом с Эвальдом. Полицейский, видимо, вполне удовлетворенный таким исходом дела, молча отправился своей дорогой.

Джонни тоже помалкивал, лишь посасывал холодную трубку.

Едва ли даже он понимал, кто его везет. Только время от времени ворчал что-то похожее на «ах, черт их всех побери!».

Возле знакомого уже домика на Мэлвил-мьюз Эвальд помог моряку вылезти и, ухватив его под руку, повел по дорожке, вымощенной кирпичом, к крыльцу.

Джонни вдруг остановился, освободил руку и прижал палец к губам:

— Т-с-с...

Достал ключи, с трудом попав в щель замка, отпер дверь и поманил Эвальда. Тот машинально последовал за ним по лестнице — на цыпочках. Очевидно, Джонни, даже будучи мертвецки пьяным, побаивался хозяйки.

Наверху, в спартански обставленной, но чистенькой комнате Джонни, не обращая больше внимания на гостя, уселся в единственное кресло и, упершись подбородком в кулаки, вперил бессмысленный взгляд в полосатые обои стен.

Эвальд прислонился к двери, потом буквально соскользнул вниз, на пол. Так у дверей он и заснул, положив голову на колени.

Проснулся от боли: свело ноги. На улице было совсем светло.

Джонни спал в кресле,, по-прежнему сжимая в зубах давно потухшую трубку.

Эвальд с трудом поднялся и, разминаясь, прошелся по комнате. Джонни зашевелился, открыл глаза. Поморгал со сна, достал изо рта трубку, недоуменно посмотрел на нее, потом на Эвальда и хрипло засмеялся.

— Слушай, как же... Ну да, черт! Ведь ты же привез меня, верно?

Эвальд кивнул.

— Надо что-то придумать, — неожиданно трезвым голосом сказал Джонни.

Он поднялся и направился к шкафчику, стоявшему у окна. Колдуя над спиртовкой, со смехом помотал головой.

— Значит, опять тебе досталось. Да ты что такой? Тоже перехватил?

— Было депо, — слабо улыбнулся Эвальд.

Ему вдруг ярко представилось, как он выкладывает душу перед женщиной, ожидающей, когда же он уйдет, и содрогнулся от отвращения. Про себя решил, что об этом он никогда и никому даже словом не обмолвится. Сидя друг против друга, они опорожнили кофейник. Джонни наконец удалось разжечь свою трубку, он с удовольствием затянулся несколько раз и благодушно спросил:

— От отца не попадет?

Эвальд пожал плечами.

— А знаешь, — продолжал хозяин, — тебе ведь пить нельзя.

— Почему?

— Ты же, насколько я понимаю, единственный сын?

— Старший брат погиб на фронте.

— С немцами воевал? — удивился Джонни.

Эвальд нехотя объяснил:

— Да нет, служил у них... В легионе... Из-за него отец, наверное, и побоялся оставаться.

— Знакомая история, — протянул Джонни. — С твоим братом мы, значит, из одного корыта хлебали...

— Вы сами к ним пошли, к немцам? — удивленно прервал его Эвальд.

— Сам, — признался моряк. — Семейство у меня, брат, такое было, черт его знает, помешанное на всем немецком. Еще с довоенных времен. Отец, тот вообще никого людьми не признавал, кроме немцев, а латышей считал прибалтийской ветвью великой германской нации. Нас с братьями немецкому обучил, когда мы еще сами расстегивать штаны не могли.

— Где же они все?

— Кто их знает, где они. Война... Постой-постой! А ты-то... Отец, значит, драпанул, а ты как же?

— Потеряли они меня где-то в порту перед самым отъездом. — Эвальду не хотелось говорить об этом, но и обижать хозяина он не решился.

— Ну и что дальше?

— А дальше кончилась война, попал в детский дом. Потом разыскал меня младший брат отца, дядя Арвид.

— Да, бывает, — задумчиво проговорил Джонни и вздохнул. — Жаль, что у меня нет сейчас такого дяди в Риге.

— А то бы?.. — поинтересовался Эвальд.

— Было бы к кому постучаться... Когда вернусь.

— Когда вернетесь?! — Эвальд даже привстал. — А разве вы...

Моряк молча кивнул.

— Только пока болтать об этом не надо. Я хоть и не суеверный, но знаешь...

— Разве вам тут плохо живется? — осторожно спросил Эвальд с каким-то тревожным интересом.

— Чудак! Что такое плохо и что такое хорошо?.. Ты это знаешь? — усмехнулся моряк. — Представь себе, даже сниться стало: иду по Риге, дождь накрапывает. Усталый. После работы... Люди кругом говорят по-латышски. Названия улиц на табличках по-латышски. Да что там... — оборвал он сам себя, видимо, устыдившись такой сентиментальности. — Из ума не идет...

— А не страшно? — спросил Эвальд, уверенный, что моряк поймет, что он имеет в виду.

Тот покрутил головой и неестественно засмеялся.

— Да нет... Хотя кой черт нет?.. Страшновато, по правде говоря. Я ведь и пил последнее время со страха, ей-ей.

И как бы убеждая самого себя:

— Ну, виноват, о чем говорить. Приеду — повинюсь... Ну, отсижу, что положено. Не повесят же. Не для этого они мне паспорт дали.

— Паспорт? — все более волнуясь, остановил его Эвальд. — У вас есть советский паспорт?

Моряк достал откуда-то из-под рубашки красную книжку. Золотой герб. И такое знакомое слово — «Паспорт».

Эвальд взвесил паспорт на ладони, осторожно перелистал зеленоватые странички и молча вернул Джонни. Он успел прочесть, что Джонни уже не Джонни. В паспорте значилось: Янис Эйсмонт.

— Джонни, а что такое кивиток? — неожиданно для самого себя вспомнил Эвальд.

— Кивиток? Откуда ты знаешь об этом?

Эвальд в двух словах напомнил ему его собственные хмельные разглагольствования.

— А-а... — нахмурившись, протянул Джонни. — Это приятель один рассказывал, будто есть такие люди в Гренландии. Натворит что-нибудь или поссорится со своим племенем и бежит в горы. Там у ледников и прячется, никому на глаза не показывается. Ночью только иногда спускается к человеческому жилью и уносит еду, если найдет. Так и живут в одиночку до самой смерти. Вот что такое кивиток.