По советскому законодательству, клад считается государственным достоянием. Лицо, обнаружившее клад, обязано указать или передать его органам Министерства финансов, которые выплачивают нашедшему клад вознаграждение в размере 25% стоимости клада. Присвоение клада карается в уголовном порядке.

Была ранняя промозглая весна с нескончаемыми дождями.

Неподалеку от проезжего грейдера, в жутко раскисшем поле, безнадежно сидели в грязи три самосвала «ЗИЛ-130». Они ссыпали в мокрое месиво подкормочную известь и теперь безуспешно пытались выбраться на проезжую часть.

Собственно говоря, выбраться на дорогу пыталась только одна машина. Хозяева двух других самосвалов – шестидесятилетний кряжистый Петрович и сорокалетний тощий Михаил, скользя пудовыми от грязи сапогами, тупо толкали самосвал в задний борт. Колеса крутились в глянцевитой липкой колее, но машина не двигалась с места.

За рулем этого самосвала сидел третий герой нашей истории – шофер Генка. Генка был втрое моложе Петровича, вдвое – Михаила и имел от роду двадцать лет сознательной жизни. В отличие от Петровича и Михаила, одетых в обычные замасленные телогрейки, свитера и сапоги, Генка был в сторублевых западногерманских вельветовых джинсах, модной четырехсотрублевой английской кожаной куртке, купленных в родном сельпо. На ногах Генки были роскошные «адидасы», приобретенные по случаю за две трети Генкиной зарплаты.

Вертелись на месте колеса «ЗИЛа», багровели от натуги Петрович и Михаил, под сапогами чавкала жижа, лил нескончаемый дождь.

– Не газуй, Генка! Стой! – закричал Петрович. – Вылезай к чертовой матери! Михаил, садись за руль, а то он машину по самый кузов закопает!

Генка достал из-под сиденья кирзовые сапоги невероятного размера, вытащил чистенькие портяночки и ловко обмотал ими «адидасы». Натянул сапоги и выпрыгнул прямо в непролазную грязь, под мелкий холодный дождь.

– Цыгане шумною толпою пихали задом паровоз... – усмехнулся он. – Петрович, все, чем мы сейчас занимаемся, – нерационально и нерентабельно, что категорически идет вразрез с сегодняшним основным экономическим направлением. Надо сходить в поселок, попросить у них нормальный тягач.

Петрович был рад возможности передохнуть:

– Ну что с тобой делать, Генка? Посмотреть издаля – современный человек. А подойти ближе – неандерталец, извини за выражение. Тебе газеты, радио, телек каждый день о внутренних резервах талдычат...

– Обижаете, начальник. Я с генеральной линией иду нога в ногу, – холодно ответил Генка. – Во-первых, как вам известно, я не пью. Во-вторых, я постоянно и неуклонно повышаю свое благосостояние. А в-третьих, где вы видите внутренние резервы?

– Внутренние резервы – это ты, Мишка и я. А пять верст шлепать за тягачом, потом опять обратно, потом неизвестно, есть ли свободный тягач... И где твоя рентабельность, рационалист хренов?

– Ну чего, пробуем, Петрович? – крикнул Михаил из кабины.

– Давай, Мишаня, раскачай ее как следует! Пошел!

Генка и Петрович уперлись руками в задний борт самосвала, а Михаил на малом газу стал попеременно включать то заднюю, то переднюю скорость.

Машина стала раскачиваться все больше и больше, и вдруг, пробуксовывая в липком и вязком месиве, тихонько двинулась вперед.

– Хорош! – завопил Генка хриплым от напряжения голосом.

– Давай, Мишаня! Давай, родимый! – В восторге Петрович даже запел песню свой юности: «Гремя огнем, сверкая блеском стали...»

– Неактуальная песенка, Петрович, – хрипел Генка, налегая всем телом на борт самосвала. – Не ко времени. Наша политическая слепота...

Что дальше хотел сказать Генка Петровичу, осталось неизвестным, потому что из-под буксующего колеса вылетело что-то маленькое и блестящее и с силой ударило Генку по верхней губе.

– Ой! – только и успел взвизгнуть Генка, как из-под другого бешено вращающегося колеса в Генку и Петровича веером полетели маленькие твердые кружочки, облепленные грязью.

– Ой! – Петрович схватился руками за левый глаз. А самосвал, выбравшись из гибельной колеи, все

увереннее и увереннее набирал ход к грейдеру.

– Стой! Стой! Мишка!.. – заорал Петрович дурным голосом.

Они стояли под дождем и растерянно разглядывали друг друга. У обоих были сжаты кулаки. Верхняя губа Генки уже приняла неправдоподобные размеры, а левый глаз Петровича, окрашенный в нежно-фиолетовые тона, почти заплыл опухолью.

– Батюшки!.. – тоненько, по-старушечьи запричитал Михаил. – Да вы что, мужики?! С ума сошли, что ли?! Генка, мерзавец! Как же ты мог на Петровича руку поднять?! – Он бросился между Генкой и Петровичем и с неожиданной силой раскидал их в разные стороны. – И вы, Петрович, тоже хороши... Поглядите, что с пацаном сделали!

Петрович и Генка молча стали приближаться к Михаилу с кулаками. Михаил не на шутку испугался, выхватил из земли бесцельно торчавшую лопату и взмахнул ею над головой:

– Не подходи, психопаты чертовы! Совсем чокнулись!

Но Генка и Петрович медленно надвигались на пятившегося Михаила. Петрович разжал кулак и сипло проговорил:

– Гляди, Мишаня...

Генка тоже разжал кулак. В ладонях у них лежали грязные золотые монеты.

– Чего это? – опасливо спросил Михаил, не опуская лопату.

– Клад... – в один голос выдохнули Петрович и Генка.

– Чего-о-о?!

– Ну, золото... Золото! – почти шептал Генка.

Михаил опустил лопату, отер мокрое от дождя лицо, поглядел на грязные золотые монеты, на заплывший глаз Петровича, на вспухшую губу Генки и спросил печально:

– И вот из-за этого... вы так друг дружку поуродовали?

В том месте, где еще недавно буксовал самосвал, теперь была вырыта огромная яма. На брустверах ямы валялись три лопаты, а на дне ее сидели чудовищно грязные и измученные Петрович, Генка и Михаил, пили горячий чай из кружек. Рядом стоял большой китайский старый термос, расписанный разноцветными колибри. Тут же на газете лежали бутерброды с колбасой.

На расстеленном ватнике высилась внушительная кучка грязных золотых десятирублевиков и черепки глиняного горшка, в котором эти монеты хранились.

Генка прихлебывал чай и что-то быстро подсчитывал на маленьком ученическом электронном калькуляторе. Стараясь не смотреть на золото, Петрович и Михаил вели светский разговор:

– Вот все-таки молодцы китайцы, хорошие термосы делали, – говорил Михаил. – Теперь такой не достанешь.

– Тридцать пять лет он у меня. С целины. Мы тогда были «русский с китайцем – братья навек». Так нам этих термосов на целину завезли – пропасть! Помню, в Акмолинске женился на Ксюшке, этот термос купил и костюмчик чешский. Чистая полушерсть, и сшит – будь здоров! И все за пятьсот рублей старыми. Вместе с термосом.

– А сейчас поди-ка купи костюм импортный за полсотни! – сказал Михаил и чихнул.

– Да замолчите вы! Мешаете же, – цыкнул на них Генка. – Я из-за вас третий раз пересчитываю. Что за манера у вас, у стариков: все, что было раньше, все прекрасно, все замечательно! Вас послушать, так в вашем прошлом даже куры соловьями пели!

– Пели, – подтвердил Петрович. – Просто ты этого не мог слышать, потому что прошлого-то у тебя нет.

– Все! Все! Кончили базар! – прикрикнул Генка и снова взялся за калькулятор. – Значит, так, сто девяносто две монеты по девять граммов. Следовательно, общий вес нашего клада...

– Тысяча семьсот двадцать восемь грамм, – тихо сказал Михаил и чихнул.

– Точно! – удивился Генка. – Ну, ты даешь! Идем дальше. Один грамм золота по госцене – сорок три рэ...

– Семьдесят четыре тысячи триста четыре рубля, – сказал Михаил.

Генка глянул на калькулятор и воскликнул:

– Вот это цирк! А разделить на три?

– Двадцать четыре тысячи семьсот шестьдесят восемь рублей.

Генка лихорадочно защелкал клавишами калькулятора, и на маленьком световом табло появились цифры – 24 768.