Сара погладила себя по животу под шелком только что купленной ночной рубашки. «Шелк скрывает кожу, а тело — грех», — подумала она и глаза почему-то затуманились. Не от жалости ли к самой себе? Выражение лица и поведение друга Фарли, Германа, подсказывали ей, что он понял: в последние месяцы она часто поддавалась этому чувству. Неужели она так плохо разбиралась в собственном теле, что пошла на поводу вымысла, дабы увильнуть от жизни, которая стала невыносимой. А тот врач не раз находил предлог зайти в душный склад постельного белья, которым заведовала она… скорее по умыслу, чем нечаянно прикасался он к ее руке или задевал бедром, животом в узком проходе между узлами простыней и одеял. В тот день Сара безошибочно чувствовала: жара — по складу проходили трубы парового отопления — скоро доведет ее до обморока, как уже случилось однажды… Мысль попыталась ускользнуть, но Сара заставила себя вернуться к мучительным воспоминаниям… как потеряла сознание, очнулась и, хотя почувствовала, что одежды ослаблены, он одной рукой обнимает ее за плечи, а другой ласкает, не нашла в себе сил сразу открыть глаза и остановить его, но в конце концов все же застонала, тряхнула головой, разомкнула веки, увидела его бесстрастное лицо, услышала: «Как вы меня напугали. Если обморок повторится, я попрошу перевести вас отсюда». Тут он улыбнулся и, кажется, подтвердил опасения Сары, коснувшись ее щеки тыльной стороной ладони. А потом у нее пропали месячные и замешательство постепенно превратилось в отчаяние".

Сара села на кровати, тяжело вздохнула, схватилась за голову, вспомнила выражение лица другого врача, Германа, разгадала его мысли — они совпали с ее собственными и укрепили надежду, которая раньше день ото дня лишь слабела.

Сара встала, накинула на плечи халат Элен Холдерн и распахнула окно. Соловей приветствовал ее чудной песней — рыданием… потоком переливчатых волшебных трелей, и от их прелести у Сары сразу стало легче на душе.

Но тут в распахнутую дверь спальни из комнаты Фарли ворвался сначала стон, а потом крик — протяжный, нескончаемый.

Сара зажгла свет и бросилась в спальню к Ричарду. Когда вбежала, он снова закричал — неистово запричитал на неизвестном ей языке. Она села рядом, встряхнула его за плечо, и он умолк. Потом вскочил и, не заметив Сару, потянулся к ночнику, бормоча: «Боже… о Боже».

Она легонько потрепала его за щеку, он поднял глаза — лицо прорезали глубокие тени от горевшего сбоку ночника.

— Что с вами? Придите в себя, успокойтесь…

Он согласно кивнул, опустил голову, пряча от света лицо, выпростал руку из-под простыни и — Сара была уверена, он сделал это бессознательно — взял ее за руку. Посмотрел в глаза, глубоко вздохнул, овладел собой и спросил: «Я кричал как резаный?»

— Приснилось что-то ужасное?

— Пожалуй. Извините. — Он улыбнулся. — Оставил дверь открытой, чтобы услышать, если позовете вы. А получилось наоборот. Не обращайте внимания. У меня это давно. Возвращайтесь к себе. И не тревожьтесь. — Он сжал ее руку. — Идите к себе. А я немного почитаю и все пройдет.

— Вы уверены?

— Совершенно.

Она медленно поднялась, не сводя с Фарли глаз. Сердце разрывалось от желания что-нибудь для него сделать. Страстно хотелось сесть рядом, взять его на руки, покачать, как ребенка, и не было в этой страсти ничего плотского… просто прижать бы его к себе и вычеркнуть из памяти омрачавшие сон кошмары.

— Может, приготовить вам кофе? — нерешительно предложила она. — Или чего-нибудь покрепче?

В ответ он улыбнулся, растянув толстые губы, громко вздохнул, надул их и сказал: «Спасибо, сестричка, не надо. Я в порядке. Правда-правда».

Сара вернулась к себе. Соловей еще пел, но теперь его серенаде раздраженно вторил, словно жалуясь на что-то, филин. Сара улеглась на высокие подушки. Во тьме, в которой сливались море, земля и небо, ее обожгла такая сильная жажда жизни, что Сара закричала, завопила так же, как Ричард. И тогда уже он пришел к ней. В эту ночь он познал ужас и рассеять его помогла Сара. А теперь он сам ей должен помочь. Так уж сложились их судьбы, так уж им было на роду написано. И они это признали не вдруг. Сара давно чувствовала, что все предопределено. И неважно, кто свел ее с Ричардом, — Бог или дьявол. Ричард принадлежал ей и имел право требовать от нее все, что угодно. Такова плата за спасение от смерти, и это так же верно, как и то, что Саре будет свыше указано, как служить Ричарду и любить его. Она лежала в постели и слезы сверкали в глазах, и тело трепетало от волнения.

Когда Сара проснулась, увидела рассветное небо, услышала похотливый крик петуха, увивавшегося за курами, оказалось, ночью ей было дано первое знамение того, что она совершенно свободна служить Ричарду и любить его, не оглядываясь на прошлое.

Близился полдень, Ричард Фарли отправился к Герману. Врач жил приблизительно в миле от виллы Холдернов в доме на пологом холме, заросшем пробковыми дубами. Ричард выбрал тропинку в стороне от шоссе и двинулся в путь, насвистывая. Сара осталась у себя — решила переделать одно из купленных вчера платьев. В небе не было ни облачка, с Мончикских холмов дул прохладный северо-западный ветер. Цвел люпин, пестрели там и сям трехцветные вьюнки. В траве вдоль тропинки виднелись первые лиловые орхидеи. Раз дорогу переполз уж — черная чешуя сверкнула на солнце, желтое пятнышко на голове показалось золотым. Вскоре Ричарду встретилась женщина верхом на муле — она ехала, свесив ноги в одну сторону, — одарила широкой приветственной улыбкой, озарившей ее серое и морщинистое лицо. Восемь лет назад он жил дальше от моря и знал в округе почти всех. У небольшой хижины Ричард остановился и поговорил с другой женщиной, с непропорционально маленьким лицом — та несла на голове пластиковую флягу с водой. Издалека пахнуло свежеиспеченным хлебом.

Герман окучивал молодую кукурузу, положив на перевернутое ведро магнитофон с записями испанской гитары.

— Молодец, что зашел, — сказал он. — Пойдем выпьем.

Герман усадил гостя под бамбуковым навесом, принес кувшин белого вина и тарелку черных маслин. Наполнил стаканы и спросил: «Что это тебя ко мне занесло?»

— Просто решил прогуляться.

Герман дернул себя за длинный ус и улыбнулся: «А наша монахиня — она, верно, прогуляться не захотела?»

— Нет. Перешивает новое платье.

— Марсокс заходил. Сказал, ты с ней в город ездил. — Герман запустил маслиновой косточкой в ящерку, и та поспешила в заросли рододендрона. — Ты, конечно, одолжил ей денег?

— Ничего не поделаешь… Своих у нее нет.

— Замечательные слова. Знаешь, какая женщина тебе нужна? Та, что возьмет тебя в оборот и возродит твой иссякающий банковский счет. Я ведь прав, а?

Фарли кивнул и улыбнулся: «Ты, Герман, всегда прав. Честно говоря, я и пришел к тебе сказать, насколько ты оказался прав. У нее вчера ночью начались месячные. Ее беременность — самообман. Ты как в воду глядел».

— Она сама сказала?

— Когда я принес ей завтрак. И глазом не моргнула. Выложила и все. Сидела такая голубоглазая, светловолосая, как подстриженная Мадонна.

— Что ж, отлично. — Герман пожал плечами. — И ничего удивительного. На свете немало наивных девушек, которые считают, что забеременеют, едва мужчина их поцелует. Итак, теперь ей не о чем беспокоиться, можно путешествовать свободно… без постыдного багажа.

— Ты ее невзлюбил, верно?

— Дело не в этом. Есть у меня на ее счет одно странное ощущение. Боюсь, что она погубит тебя. Колдунья.

— Ты принял сторону Марии, — усмехнулся Фарли.

— Нет. Но ощущение остается. Мое заветное желание — посмотреть, как ты вежливо прощаешься с этой женщиной навсегда. Или, еще лучше, женишься. На другой.