— Небольшое послабление! — с отвращением бросил Гриффин точно сплюнул. — Прайс замучил десятерых детей. После всего этого нет ничего такого, что помогло бы ему добиться от нас послабления. Он совершил свои преступления в штате, где не существует смертной казни. Ему и так здорово повезло.

— Никто с тобой и не спорит.

— Тогда почему я чувствую, что здесь что-то не так? Почему мне так тошно это слушать?

— Ситуация не из приятных, Грифф. Ты сегодня еще не был в штаб-квартире, так позволь рассказать тебе. Телефон разрывается — постоянно звонят сверху, от полковника. Население напугано. Те, у кого есть молодые дочери, трясутся от страха. Мы с тобой знаем Дэвида Прайса. Капрал Шарпантье знает Дэвида Прайса. Черт возьми, лейтенант, майор, полковник — все они знают Дэвида Прайса. Но с другой стороны, ни мэр, ни правительство...

— Первый же человек, который захочет вступить в серьезный диалог с Дэвидом Прайсом, получит подробные цветные фотографии с места преступления, — ледяным тоном заявил Гриффин. — Мне наплевать, пусть это даже будет чертов губернатор. Мы прояснили этот вопрос?

— Прояснили, — не сразу последовал ответ.

— Майк...

— Когда ты закончишь беседовать с Дэном Розеном?

— Не знаю. Пожалуй, часов в шесть.

— Я приду к этому времени.

— Майк, мне не требуется...

— Нет, требуется. Увидимся в шесть. И не беспокойся. На этот раз я надену маску.

К тому времени как Гриффин добрался до фешенебельного жилого района Провиденса, где располагался дом Розенов, его настроение изменилось. Он слишком много думал. Это всегда было его проблемой. Он думал о бледных чертах Мег. Думал о горькой улыбке Кэрол. Думал о Джиллиан, которая даже не имеет возможности вволю погоревать о своей сестре, потому что какая-нибудь беспардонная репортерша тут же сваливается на нее как снег на голову.

А потом он стал думать о Тане и пухлощеком Эдди-младшем. Он думал о человеческих жизнях, не имеющих перспективы, и о тех людях, с которыми сталкивался ежедневно и о которых знал, просто нутром чуял, что очень скоро столкнется вновь: в тюрьме, в суде, на заднем сиденье полицейского автомобиля. О людях, чья жизнь представляла собой вечный порочный круг, которому нет конца.

А потом Гриффин опять начал думать о том треклятом подвале и о жизнях, которые мог бы спасти, если бы не думал так много. Он думал о Синди. И о Дэвиде. Думал о такой чертовщине, о какой до сих пор не говорил никому — ни братьям, ни отцу, ни славной маленькой докторше-психотерапевту, задачей которой было привести его голову в порядок.

Мир порой бывает страшен и дьявольски омерзителен. Слишком похож на боксерский ринг. Вновь и вновь получаешь удары и вновь и вновь поднимаешься. Майк прав. Ему сейчас необходимо движение, надо выйти на пробежку. Опять начать истязать боксерскую грушу. Гриффин чувствовал потребность как можно скорее выплеснуть снова накопившуюся неистовую горечь и злость на что-нибудь неодушевленное, а не то вновь услышит то страшное гудение в ушах. И тогда его руки и ноги начнут действовать сами по себе, без его ведома. Вместо того чтобы просто спокойно есть и пить, как нормальный человек, он превратится в какого-то гигантского нескладного зайца на батарейках «Энерджайзер», который как сумасшедший все бежит, бежит, бежит — с тем чтобы через пять бессонных суток, когда кончится заряд, рухнуть замертво.

Некоторые копы, сгорая на этой работе, погружались в апатию. Гриффин впадал в другую крайность. Его нервное расстройство сопровождалось повышенной тревожностью. Это означало, что, испытав стресс, он уже не мог успокоиться. Груз нервного возбуждения нарастал и нарастал, пока уже никакой бег, никакое поднятие тяжестей, никакое боксирование, или что там еще, не давали результата. Тогда он мог бы переломать себе руки и даже не почувствовать. Он мог шагать без остановки три дня и все равно был не в силах успокоиться, даже когда наконец ложился в кровать. Руки дрожали, колени ходили ходуном, и он становился похож на настоящего буй-нопомешанного. Потом, через шесть-семь дней подобного напряжения, запас его сил иссякал, и Гриффин тяжело валился, словно человек, накачавшийся кокаином.

Тогда он попадал в самую опасную зону. Физически и эмоционально у него ничего не оставалось в запасе, он был полностью опустошен, но гнет все равно не покидал его. Жена умерла, сосед и приятель оказался детоубийцей, работа изматывала. Первое время Гриффина поддерживали близкие. Братья по очереди дежурили в его доме, чтобы он не оставался один. Они помогли ему преодолеть самый страшный период. Потом передали эстафету ему самому.

Теперь Гриффин начал учиться тому, как пресекать стресс в зародыше. Хорошо питаться, высыпаться, пять раз в неделю заниматься аэробикой в спортзале. Таким способом он каждый день выпускал пар. Это было не так уж легко, но и не слишком трудно. К тому же в те тяжелые дни ему помогало то, что он думал о Синди. Она так упорно боролась за жизнь. Даже когда рак начал блокировать работу внутренних органов, лишил ее голоса и иссушил ее плоть, выпил из нее все соки. Даже на пороге скорбного конца, когда она могла общаться только с помощью век и когда не было больше сил даже держать его за руку, Синди все равно боролась. Так как же он смеет сдаться?..

«Глубже дыхание, — сказал он себе сейчас. — Сосчитай до двадцати. Ты не в силах изменить мир, но можешь каждый раз делать его чуточку лучше».

Гриффин вышел из машины. Закрыл дверцу. Вдохнул, выдохнул. Испытал искушение снова распахнуть дверцу и с силой захлопнуть, но подавил этот импульс. «Просто дыши глубже». Потом взошел по ступеням парадного крыльца старого викторианского дома и постучал в покрытую темными пятнами дверь. Постучал несколько жестче, чем нужно, но не слишком свирепо. Никто не ответил, хотя Гриффин слышал доносящиеся изнутри голоса.

Он постучал снова, сосчитал до десяти, потом постучал еще и продолжал стучать, пока не дошел до тридцати и наконец не услышал щелчок. Кто-то отодвинул медную панель, закрывавшую дверной глазок. Еще через секунду дверь отворилась, и на пороге появилась Кэрол Розен. На ней была пижама в синюю клетку, застегнутая наглухо, до самого подбородка, несмотря на то что на улице было довольно тепло. Щеки ее подозрительно рдели. Глаза имели стеклянный блеск.

Пьяна, тут же заключил Гриффин, хотя, когда она качнулась вперед, не уловил в ее дыхании запаха спиртного. Значит, водка.

— Я... с вами... не буду говорить, — сказала она, вцепившись рукой в дверной косяк.

— Ваш муж дома?

— Не-а.

— В офисе мне сказали, что его нет на работе.

— Ну и дома тоже.

— Миссис Розен...

— Поищите у его подружки. — Глаза ее заблестели ярче. Она уткнула в Гриффина палец, и он впервые обратил внимание на костяшки пальцев на ее правой руке. Они кровоточили. Он пристально посмотрел на Кэрол, но она, похоже, даже не заметила этого. — Только не здесь. Только не здесь. Должно быть, у девушки.

— У вашего мужа есть девушка?

— Именно это я и сказала.

— Как ее зовут?

— Не знаю. Но держу пари, ее никто никогда не насиловал. А вы как думаете?

Гриффин промолчал.

— Хотите, я попрошу кого-нибудь побыть с вами, миссис Розен? Может, подругу или родственницу, кто посидел бы с вами некоторое время?

Она взмахнула пальцем и сильно качнулась вперед, однако удержалась, крепче вцепившись в дверь.

— Только не репортера! Ненавижу их! Телефон звонит... без умолку! Расскажите нам об Эдди! Как насчет бедной студентки Сильвии Блэр... Красавицы Сильвии Блэр... Эдди мертв, а женщины продолжают гибнуть...

— Может, пригласить к вам мисс Песатуро или мисс Хейз?

— Мег ни черта не знает. Она слишком молоденькая. — Кэрол вздохнула. Потом склонила голову набок, и длинные светлые волосы заструились по плечу. — Юная, нежная и невинная. Как по-вашему, я была когда-нибудь такой же юной, нежной и невинной? Я не помню... Даже еще до Эдди... Я не помню.