— Вот, смотри, линия жизни — о, да она у тебя длинная, очень длинная!

Пока она занималась хиромантией, я украдкой поглядывал на ее буфера.

— А это, — продолжала Марго, — бугорок Венеры. А видишь, как загибается эта линия? Отсюда я делаю вывод, что ты — человек очень сильных страстей, но сдерживаешь их, слишком их подавляешь. Разве не так?

Ладно, Марго, будем играть в твою игру. Моя рука вдруг обняла ее за плечи, ладонь легла на обнаженную грудь.

— О Эли, да, так, так… да!

Явно переигрывает. Входим в клинч, вязкий поцелуй. Губы ее раздвинулись, и я исполняю ожидаемое. Но никакой страсти — ни сильной, ни какой-нибудь там еще — я не ощущал. Все происходящее казалось формальностью, каким-то менуэтом, чем-то запрограммированным извне: я никак не мог соотнести себя с этим, с самой мыслью о том, чем я буду заниматься с Марго. Нереально, неправдоподобно. Даже после того, как она выскользнула из моих объятий и сбросила брюки, обнажив выступающие тазовые кости, тугие мальчишеские ягодицы, мелкие рыжеватые завитки, я не ощутил желания. Она улыбалась мне, манила, зазывала. Для нее во всем этом не было ничего более апокалиптического, чем в рукопожатии, поцелуе в щечку. Во мне же взрывались галактики. Насколько просто все должно бы быть для меня. Скинуть портки, взгромоздиться, сунуть, задвигать бедрами, и — о-а-о-а, о-о-о, а-а-а, ка-а-айф! Но мне мешал секс в голове: посылка, что Марго — недоступный символ совершенства, слишком глубоко укоренилась, чтобы так просто признать, что она более чем доступна и вовсе не настолько совершенна — бледный шрам после аппендицита, следы целлюлита на бедрах, жировые отложения, подобающие более полной девочке-подростку, тонковатые ляжки.

В общем, я обмишурился. Да, я разделся; да, мы добежали до кровати; да, я все-таки сумел поднять свой инструмент с помощью Марго — либидо, в конце концов одержало верх над умерщвлением плоти, что привело к отвердению и пульсации, — а потом налетел на нее диким быком пампасов, хватая и царапая, перепугав ее своей необузданностью, чуть ли не изнасиловав ее, и все это для того, чтобы в самый момент вхождения конец опал, а затем — о да, ошибка за ошибкой, провал за провалом. Марго то пугалась, то забавлялась, то сочувствовала, пока не наступило завершение, почти сразу же увенчавшееся извержением, сопровождавшимся невыразимым презрением к самому себе и бездонным отвращением. Я не мог смотреть на нее. Я откатился в сторону, зарывшись в подушки, осыпая последними словами себя, проклиная Тимоти, понося Д. X. Лоуренса.

— Тебе помочь? — спросила Марго, поглаживая мою потную спину.

— Пожалуйста, уходи, — сказал я. — Прошу тебя. И никому ничего не говори.

Но она, конечно, рассказала. Они все все знали. Про мою неуклюжесть, про мое нелепое неумение, про мои семь вариантов двусмысленностей, которые в конечном итоге обернулись семью разновидностями импотенции. Шмеггеге Эли, просравший свой шанс поиметь самую классную телку из тех, которых он когда-либо касался. Еще один из продолжительной серии его любовно подготавливаемых провалов. И здесь, наверное, мы продираемся сквозь стену кактусов к очередному фиаско, и все трое, наверное, скажут к концу маршрута: «А что еще можно было ждать от Эли?» Но Дом Черепов оказался на месте.

Тропинка, извивавшаяся по небольшому холму, привела нас к еще более густым зарослям чольи и мескито, и мы вдруг оказались на широкой песчаной площадке. Слева направо тянулся ряд черных базальтовых черепов, точно таких же, как и тот, что мы видели по дороге сюда, но гораздо меньших размеров, примерно с баскетбольный мяч, установленных в песке дюймах в двадцати друг от друга. Ярдах в пятидесяти за вереницей черепов мы увидели Дом Черепов, распластавшийся, как сфинкс в пустыне: довольно большое одноэтажное здание с плоской крышей и шершавыми желтовато-коричневыми оштукатуренными стенами. Семь колонн белого камня украшали его глухой фасад. Сооружение производило впечатление аскетичной простоты, нарушаемой лишь карнизом, проходящим вдоль фронтона: рельефные изображения черепов, повернутых в профиль левой стороной. Ввалившиеся щеки, провалы вместо носов, огромные круглые глазницы. Рты, широко ощерившиеся в мрачных ухмылках. Большие, острые, тщательно очерченные зубы изготовились, казалось, для свирепого укуса. А языки — о, воистину зловещая деталь, черепа с языками! — изящно изогнуты в форме страшноватой буквы 8, уложенной набок, причем кончики языков проходят прямо сквозь зубы, мелькая подобно раздвоенным змеиным жалам. Здесь были десятки этих повторяющихся, навязчиво одинаковых черепов, застывших в потусторонней неподвижности и было в них нечто кошмарное, что я замечал в большинстве образцов искусства Мексики доколумбовой эпохи. Мне показалось, что более уместно они выглядели бы по сторонам какого-нибудь алтаря, на котором из трепещущих грудей вырезались бы обсидиановым ножом бьющиеся сердца.

Здание, по всей видимости, было П-обраэным, его длинные боковые крылья уходили за основной корпус. Дверей я не увидел. Но ярдах в пятнадцати перед фасадом в центре площадки виднелся вход в обложенный камнем подвал: его зияющее, темное и таинственное отверстие казалось воротами в подземный мир. Я сразу понял, что это, наверное, и есть ход, ведущий в Дом Черепов, подошел поближе и заглянул в отверстие. Кромешная тьма. Посмеем ли мы войти? Не подождать ли, пока кто-нибудь появится и призовет нас? Но никто не появлялся, а жара стояла невыносимая. Я чувствовал, как опухает и натягивается кожа на носу и щеках, как она становится красной и блестящей от полученного солнечного ожога.

Мы переглянулись. Девятое Таинство не шло у меня из головы, да и остальные, наверное, думали о том же. Мы можем войти, но не все пройдем дальше. Кто будет жить, а кто умрет? Я поймал себя на мысли о том, что непроизвольно рассматриваю кандидатов на небытие, прикидываю шансы своих друзей, быстренько осуждаю на смерть Тимоти и Оливера и тут же отступаю, заменив Неда на Оливера, Оливера на Тимоти, Тимоти на Неда, себя на Тимоти, Неда на себя самого, Оливера на Неда, и все хожу вокруг да около, не приходя ни к какому окончательному решению. Никогда еще моя вера в истинность «Книги Черепов» не была сильнее. Никогда еще ощущение того, что я стою на краю бесконечности, не было столь сильным и пугающим.

— Пошли, — сказал я хриплым осекшимся голосом и сделал несколько неуверенных шагов вперед.

Крутая каменная лестница вела вниз, под своды. Пять, шесть, семь футов под землю, и я оказался в темном тоннеле, широком, но низком, не выше пяти футов. Воздух здесь был прохладным. Полоски неяркого света позволили разглядеть украшения на стенах: черепа, черепа, черепа. Пока в так называемом монастыре не попалось ни следа христианской символики, но знаки смерти были вездесущи.

— Что ты там видишь? — Нед окликнул меня сверху.

Я описал тоннель и сказал им идти за мной. Неуверенно шаркая, они спустились вниз: Нед, Тимоти, Оливер. Согнувшись, я пошел вперед. Воздух становился все холоднее. Мы уже ничего не видели в темноте, за исключением тусклого багрянистого отсвета от входа. Я старательно считал шаги. Десять, двенадцать, пятнадцать. Мы наверняка уже должны быть под зданием. Вдруг передо мной возникла преграда из полированного камня, монолитная плита, целиком заполняющая тоннель. Я обнаружил ее в самый последний момент, заметив ледяной отблеск от слабого света, и остановился, чуть не врезавшись в камень. Тупик? Да, конечно, а вскоре мы услышим грохот за спиной, и двадцатитонная плита займет свое место, перекрыв выход из тоннеля, и мы окажемся в ловушке, обреченные умирать от голода или удушья, в то время как вокруг будут грохотать раскаты хохота. Но ничего столь драматического не произошло. Я приложил ладонь к холодной поверхности плиты, преградившей нам путь, и — прямо Диснейленд какой-то! — камень подался, плавно отодвинувшись в сторону. Плита была превосходно сбалансирована, и достаточно было легкого прикосновения, чтобы открыть ее. Все правильно, я чувствовал, что мы должны войти в Дом Черепов именно в такой, несколько театральной манере. Я ожидал услышать меланхоличные звуки тромбонов и бассетгорнов, сопровождающих хор басов, затягивающих «Реквием» навыворот: «Pietatis fons, me salva, gratis salvas salvandos qui, majestatis tremendae rex»[19].