Иные противятся этим условиям, но переселение состоится. Семинолы отправляются в Центральную Флориду к песчаным холмам, на волю опустошительных ливней и засухи. И только когда они оказываются на грани голодной смерти, расщедрившийся Великий Отец в Вашингтоне выделяет им тысячу пайков говядины и соленой свинины на две тысячи переселившихся индейцев.

Голодающие индейцы выходят за пределы своей земли, убивают скот, беспокоят поселенцев, и наконец издается распоряжение: индеец, обнаруженный на территории белых, получает тридцать девять ударов плеткой по голой спине.

Племя либо вымрет, либо поднимет мятеж против белых людей.

И вот новое переселение. На сей раз дальше. На нежеланный Запад.

В конце 1832-го и начале 1833 года я долго печалилась по Элифалету. Я потеряла все, что было мне дорого. Как семинолам была дорога земля их предков; но я не думала о бедах индейцев – газеты, наверное, обходили их полным молчанием; впрочем, я давно уже газет не читала. Договор Пейна об отселении, согласно которому семь вождей отправлялись на запад? Слышала однажды из-за закрытых штор, как кто-то упоминал о нем на улице, – едва ли состоятельный источник для историка, роль которого я снова на себя принимаю.

…Семь вождей обратились к племени, и племя сказало «нет», они не хотят на холод, к крикам. Но этого не принял Джексон, вступивший в должность президента. Более того (сказал он), вожди подписали в Форт-Гибсоне, в Арканзасе, договор о намерениях, так пусть его придерживаются. Да, отвечают семеро вождей, они прикладывали перо к бумаге, но не подписывали никакого договора и не принимали никаких условий. Они только согласились рекомендовать эти условия племени. Так они и поступили, и племя сказало свое слово. Отрицательный ответ передал белым вождь Миканопи. По мнению краснокожих, на этом в деле поставлена точка.

Но нет.

Еще переговоры. Еще договора. Еще обман. И наконец один человек восстает. Этот полукровка прибывает на совет, когда белые кидают на стол оба договора – Пейна об отселении и Форт-Гибсонский – и демонстрируют оспариваемые подписи. Воин вскакивает на ноги, отходит к двери, издает воинственный клич и втыкает в договор нож вместо подписи. Это Оцеола.

Тот, кто правит нынче воинственными семинолами.

Итак, когда я зимой отправилась к Кингз-роуд, я не была единственным в мире странником, нет-нет. Были еще семеро вождей, вдали от меня и тоже в пути. И если я искала потерянную любовь, они разыскивали потерянный мир.

Они его не нашли.

И не найдут, при том что произошло дальше.

Прежде чем покинуть Сент-Огастин, я должным образом подготовилась.

В саквояж отправились провиант, некрупные (и легкие) орудия Ремесла, смена белья и немногие другие предметы. Известий от тех, кого я пыталась призвать к себе при помощи медных колокольчиков (они блестели в саду, как золотые яблоки), так и не поступало, однако я исполнила ритуал обращения к мертвецам, присланный Эжени.

Разумеется (как принято у сестер), мне следовало импровизировать. В ритуале Эжени дверные ручки нужно было протереть жиром, вытопленным из собаки, кошки или петуха («обязательно черного») или из коровьего копыта. Это меня не вдохновляло, и потому я воспользовалась не жиром, а оливковым маслом. Итак: возможно, я испортила ритуал; не могу сказать, что видела результат… Тишина, ничего, кроме тишины. Новое разочарование. О, но иной раз, когда мертвые кажутся глухими, они являются незримо, потихоньку, напомнила я себе.

Далее я привязала себе к левому запястью желтый атласный платок, на котором коричневыми нитками вышила концентрические круги, а центр сплошь заполнила крестиками. Таким способом я взывала о помощи к Саланго, богине вуду, которая покровительствует тем, кто находится в опасности; в подкрепление я принесла жертву – глиняный горшок с вареными бобами, который поставила на подоконник в кухне.

Далее, в целях практических, я сунула себе в карман листок бумаги с несколькими фразами, в том числе вопросительными, на языках, какие сочла уместными, – мускоги, хитчити, испанском, итальянском, греческом…

Поскольку знала, что в дороге не смогу воспользоваться своим прежним переводческим tisane[130] .

Вот так я подготовилась в том, что касается Ремесла и вопросов практических. Оставалось только нанять лошадь и постараться надежней устроиться в седле.

Дороги за Сент-Огастином пошли сужаться. В конце концов тропы сделались непроходимыми для повозок, а дальше почти совсем исчезли под зеленью. Я повернула к югу, потому что Йахалла в последний раз слышал толки о Селии в Волузии; из этого торгового центра, как спицы из колеса, расходятся несколько дорог.

Матансас я объехала рысью, хотя, надо сказать, никакой паники не ощутила.

Я ехала на своей безымянной лошади вдоль берега. К верховой езде я постепенно привыкла и на относительно удобных тропах даже пришпоривала своего скакуна. По возможности мы жались в тень лесистых холмов. За исключением легкого стука копыт, мы передвигались бесшумно, как слетевший лист. Я прислушивалась к гулу насекомых, к шепоту листвы на ветру. Иногда в кустах шелестела змея, и я не забывала о тех змеях, которые могли соскользнуть с дерева. Встречались, конечно, олени. Раздавался волчий вой. Раз или два земля содрогалась под чьей-то тяжелой поступью, и я с облегчением слушала, как неизвестное животное удалялось прочь.