О почте мой возница говорил с таким же почтением, с каким любящий супруг говорит о строгой, но обожаемой жене. Воистину он всей душой был предан одной возвышенной идее. Вернее, идеалу, которому истово служил, – сохранности и скорейшей доставке почты, три мешка которой он обязан был выгрузить в Готэме на рассвете любой ценой.

Короче говоря, эта ночь едва не оказалась для меня последней. Пассажир с крепкой головой (точнее, слабоумной) превратился в мешок с костями, который непрерывно встряхивали, подбрасывали, кидали и швыряли с виртуозным мастерством. В этом я убедилась сполна. И ничуть не преувеличиваю. Лучшие из возчиков (мой, безусловно, принадлежал к этой категории) не роняют кареты набок и уж тем более не переворачивают вверх дном (случись нечто подобное, он наверняка оставил бы своих пассажиров в придорожной канаве и поспешил с почтовым грузом в обнимку, навьючив его на загорбок или стиснув в зубах). Нет, отличники и передовики почтовой службы, беспрестанно переваливая карету из стороны в сторону и не жалея колес, мчат ее вперед во весь опор, вследствие чего взбалтывается и перебултыхивается не содержимое мешков с почтой – боже спаси и сохрани! – но внутренности горемычных страдальцев, имевших несчастье разделять с ними маршрут.

Взгляните на меня. Вот я сижу внутри кареты – вернее, ерзаю на сиденье, пытаясь усидеть на месте; вокруг меня – кромешная тьма, обе лампы я погасила в страхе, что они тоже выплеснут наружу свое содержимое и подожгут длинную скамью, предназначенную для пассажиров. Руками я обхватила голову крепко-накрепко. О сохранении равновесия забыла и думать. Уж лучше – нет, пожалуй, немного лучше, чем самое худшее, – набивать себе синяки по всему телу, нежели расшибить череп вдребезги о крышу дилижанса, когда карета в очередной раз подпрыгнет на булыжнике или накренится, ухнув вниз на колдобине. Ноги, по счастливой случайности изредка касаясь пола, выделывали судорожные кренделя, за которые любого танцора согнали бы со сцены гнилыми помидорами… Готова поклясться, все мои пять чувств отлетели невесть куда, все мои органы перемешались в вареве, в которое превратилось мое тело.

И однако, вопреки всем стараниям моего возницы, я уцелела и даже добралась до места. Могла бы затеять тяжбу с организатором моей транспортировки – за каковую уплатила, заметьте, солидную сумму, – если бы мои глаза, вновь вернувшиеся в свои орбиты, не сфокусировались на облитых рассветными лучами скалах, встающих из реки Гудзон. После ночного броска, весьма сходного с переплытием Стикса, нетрудно было бы счесть этот пейзаж преддверием подземного царства, а не Готэмом… Но нет, передо мной был Манхэттен. И когда мы покатили по Блумингдейл-роуд, грохотом копыт и щелканьем кнута пробуждая еще сонный город, мое сердце возликовало. Здесь, где-то здесь, спит Себастьяна.

Моя страсть, моя тяга к Себастьяне не имела сексуальной подоплеки – нет, но сильнее чувства я никогда не испытывала. Оно возрастало пропорционально чувству стыда, вызванному моим поруганием Селии, однако стыд ослабевал по мере того, как я приближалась к моей сестре, к моей Себастьяне. Проще говоря, мне казалось, что можно обменять стыд на спасение… О, какая же это была глупость с моей стороны.

Не ищу сочувствия, но признаюсь откровенно: из кареты я буквально вывалилась, упала в объятия подхватившего меня кучера. Тот – пытавшийся принести меня в жертву на алтарь Священной Почты – явно развеселился. Он расхохотался (вполне добродушно, надо сказать) и произнес какую-то фразу, из которой я разобрала одно только слово: «крепкая». Я не отрывалась бы от него и дольше – по крайней мере, пока земля не остановит свое бешеное вращение, если бы не одно обстоятельство. Мои груди, хотя и туго перевязанные, вплотную прижимались к его широкой груди, причем он распустил галстук и расстегнул жилетку (и то и другое огненно-красного цвета, в гармонии с его адской колесницей). Я оттолкнула его и попыталась удержаться на ногах самостоятельно. Это удалось мне далеко не сразу. Улыбающийся возчик представлялся мне опорой, но тоже шаткой. Когда я начала упрашивать его, чтобы он не качался с боку на бок, он окончательно проникся ко мне жалостью, подозвал одноконный экипаж и, расплатившись с коллегой из своего кармана, втиснул на сиденье меня и мой мешок. Я слышал, как он велел кучеру везти меня «полегоньку» по адресу, который я еле-еле выговорила.

Итак, мы потащились на Леонард-стрит. Мне так и не пришлось поблагодарить, обругать сотрудника мистера Бристеда и попрощаться с ним. Впрочем, я вознесла небесам хвалу за то, что полуживая кляча, кое-как переставлявшая ноги, не пустилась с места вскачь.

Леонард-стрит, дом 55.

По дюжине ступеней я взошла на крыльцо. После ночных приключений ноги плохо держали, тело ломило, и вся я была как развинченная. Сердце колотилось. А губы улыбались. Как же иначе, разве не ждала меня встреча с Себастьяной, моей Soror Mystica?

Дом, стоявший в ряду других, производил самое солидное впечатление – целиком кирпичный, с белыми подоконниками, по каждому из четырех этажей четыре окна со ставнями. Дверь была выкрашена под цвет ставень, в черное, и блестела, словно свежепросмоленная. Оконце над ней походило на паутину, так как рама тоже была черная. Портал обрамляли трехчетвертные колонны и боковые окна, куда я не решалась заглянуть.

Я тронула колокольчик у двери, а вернее, медное устройство, как на корабле, но ни звона, ни звяканья не послышалось. У косяка была прикреплена четырьмя винтами медная пластинка, дюймов пять в высоту и два в ширину, для такого дома мелковатая; надпись на ней гласила: «КИПРИАН-ХАУС». Буквы, как мне бросилось в глаза, были вроде бы старинные. Романские.

Тут я проворно уронила руку, потянувшуюся снова к колокольчику, потому что внутри раздались отчетливые шаги… Себастьяна? Суждено ли мне найти здесь мою…

Нет. Дверь распахнула девушка, темная как ночь, но наряженная в цвета рассвета: ее платье сочетало в себе бежевое, белое и бледно-бледно-желтое. Лет ей было немного, наверное, меньше, чем мне. Хотя она была не такая красавица, мысли мои тут же устремились к Селии, и я едва выдавила из себя: «Здравствуйте. Да… Себастьяна? Себастьяна сейчас здесь?»