За несколько дней до этого Адалин начала разговаривать сухим тоном; когда я к ней обращалась, она меня обрывала. Она сидела у себя и избегала встреч. Я проводила время с Эжени, которая взялась руководить моим изучением библиотеки Киприан-хауса; она прожила здесь почти год и сделала добрых пять томов выписок. Кроме того, я позволила себе немного отвлечься, погрузившись в сочинение леди Блессингтон «Жизнь Байрона» (стараясь не засветиться перед Герцогиней, которая предостерегала по поводу Байрона). Истощив запас эротических книг, я обратилась к Блессингтон в надежде получить подобие романа. И все это время я, конечно, с немалыми опасениями думала о предстоящей среде.

Беспокойные мысли так меня донимали, что, когда Эли предложил прогулку по окрестностям, я отказалась. Несомненно, он сообщил об этом Герцогине; в очередной раз призвав меня к себе, она, как мне почудилось, постаралась развеять мою тревогу.

В субботу вечером мы собрались в красной гостиной. Герцогиня блистала в угольно-черных шелках, которые подчеркивали белизну ее кожи, придавая ей – можно ли так сказать? – родство с фиалкой. В самом деле через кожу просвечивали сосуды, в которых циркулировала кровь; из красных кружков в центре грудей расходились бледные-пребледные голубые жилки, похожие на трещинки во льду. Весь цвет был сосредоточен в губах, кончиках пальцев и грудей; и это были различные оттенки красного. Услышав зов, я прервала беседу с Лил Осой и Бертисом (его я успела уже обложить по двойной таксе за продолжительный поцелуй) и подошла к Герцогине, которая сидела на скамье у фортепьяно – с открытой крышкой оно напоминало большую летучую мышь, опустившуюся на пол гостиной. Эли стоял рядом с инструментом, за спиной Герцогини. Наверное, он еще не снял с нее покрывало; в самом деле нет, ведь главный гость еще не явился.

Герцогиня плавно переместилась на конец скамьи. Пианино за нами играло само по себе, словно по клавишам гуляли пальцы призрака. Но это был механизм, привидений в доме не было. Иначе бы я знала.

Мы сидели на скамье, оглядывая гостиную. Четверть часа назад сюда ввели девиц. Все, кроме, разумеется, Эжени и Адалин, собрались в этой комнате цвета крови за работой, за любовной игрой. В центре потолка, из лепной розетки, в рисунке которой опытный глаз различил бы любимую Герцогинину «коронованную вагину», свисала большая люстра. Когда требовалось зажечь свечи, нужно было пройти в угол и воспользоваться устройством, похожим на виселицу. В тот вечер засветить люстру было поручено как раз мне, и, подняв сооружение к потолку, я залюбовалась яркими огоньками, их игрой в рубиновых кристаллах, украшавших серебряное основание. Они походили на красные слезы. Нет, погодите, скажу лучше: люстра как бы плакала кровавыми слезами, и любопытный взгляд ждал, что они упадут. Если бы так случилось, на красной отделке этой, нечасто используемой гостиной (ковры, диваны и прочее) никто бы не заметил следов. В этом розовом свете мы с Герцогиней и рассматривали по очереди кавалеров и ведьм. Наконец она, наклонившись ко мне, произнесла:

– Мне показалось… это не более чем причуда воображения, что одна из сестер вскоре нас покинет.

– Не может быть, – воскликнула я, поскольку подумала, что жизнь в доме течет упорядоченно и за время моего пребывания никто из ведьм не поселился и не отбыл. – Кто это? Которая… которая из ведьм?

Моя тревога не встретила у Герцогини отклика; в ответ на неловкий вопрос она усмехнулась. И, щелкнув веером, добавила:

– Ничего особенного, дорогая. Сестры – осмелюсь ли назвать их дочерьми? – они… они приходят и уходят. – Повернувшись ко мне, она стрельнула глазом так мимолетно, что я уловила его уже на излете. И снова этот смех, такой утонченный и в то же время твердый – как железо, превращенное в филигрань. – И это, душечка, меня как раз устраивает… По данному поводу у меня возникает вопрос. Не пожелаешь ли ты занять освободившиеся апартаменты?

Запинаясь, я выложила правду: планов у меня нет, сколько пробуду, не знаю, собираюсь ли и когда… не знаю тоже. Enfin, где мое место? С этими менадами, среди этих сластолюбцев? Какие уроки, по замыслу Себастьяны, надлежало мне усвоить в Киприан-хаусе? Так много вопросов, и…

– Да. Да, конечно, – пролепетала я испросила: – Но, Герцогиня… если я вселюсь в апартаменты, это предполагает… предполагает…

– Конечно, если пожелаешь сама. Но, дорогая Аш, можно, я скажу начистоту?

– Пожалуйста.

– Боюсь… боюсь, при твоих особенностях как бы нам не лишиться доходов.

Мы повернулись друг к другу. Встретились взглядами. Расхохотались и так крепко обнялись, что и сестры, и кавалеры замерли и уставились на нас.

– Отыщутся, конечно, и такие, – продолжила Герцогиня, – кому твои разносторонние дарования придутся по вкусу, но я отнюдь не уверена, что подобные личности желательны в наших респектабельных гостиных, tu comprends?

Я поняла. Более того, ни природная склонность, ни алчность, ни нужда не побуждали меня… заняться этим ремеслом. Мой вздох облегчения обозначил бы это достаточно недвусмысленно, если бы Герцогиня хоть сколько-нибудь сомневалась.

Я поблагодарила Герцогиню и сказала, что подумаю о ее любезном предложении, а затем, молча сидя рядом с ней, принялась оглядывать сестер и гадать, кто из них покинет Киприанхаус и как скоро. Я не успела зайти далеко в своих предположениях (задумалась о Лил Осе или Лидии – не скопилось ли у них достаточно денег), так как дверь красной гостиной внезапно скользнула в сторону и Сара впустила гостя – одного из немногих, кто заслуживал приема в этом парадном помещении.

Не имею права называть его имя, но этот человек следовал в юности дуэльному кодексу, и из-за его пули молодая республика лишилась некоего известного федералиста; он же предстал в Ричмонде перед судом за государственную измену, и тот самый Джон Маршалл, что взирал на меня в церкви Поминовения, вынес ему оправдательный приговор. Седой, статный для своих семидесяти пяти или восьмидесяти лет, он улыбался Герцогине. Кавалеры, все как один, посерьезнели и притихли. Пианино продолжало играть, и под его бренчанье легкой, я бы сказала, летящей походкой в гостиную вступил тот, кого я обозначу инициалами со звездочками: А**** Б***.