Я всегда это знала. На ранчо был весь комплект «Калейдоскоп»-фильмов, и в детстве я их видела бессчетное число раз. Едва научившись читать, я обнаружила в титрах, что фамилия Гектора, оказывается, Манн. Я спросила у отца, и он мне объяснил, что в молодости у Гектора был сценический псевдоним, когда же перестал сниматься, он от него отказался. Это прозвучало вполне убедительно. Я считал, что его голливудские картины пропали. Ты был недалек от истины. Они должны были пропасть. Накануне официально объявленного банкротства Ханта, буквально за день или два до того, как в студию «Калейдоскоп» нагрянули судебные исполнители, чтобы описать имущество, Гектор и мой отец проникли в офис босса и украли фильмы. Негативов там не оказалось, но копии всех двенадцати картин были на месте. Гектор отдал их на хранение моему отцу, а через два месяца исчез. В сороковом, когда отец приехал на ранчо, он привез их с собой.

И что при этом почувствовал Гектор?

А что он должен был почувствовать?

Он был рад или недоволен?

Конечно, рад. Он гордился своими короткометражками и был счастлив получить их обратно.

Тогда почему он не спешил их обнародовать?

А с чего ты взял, что он решил их обнародовать?

Не знаю, просто…

Я думала, ты догадался. Эту кашу заварила я.

Были у меня такие подозрения.

Тогда почему ты ими не поделился?

Я не считал себя вправе. Вдруг это тайна…

Дэвид, у меня нет от тебя тайн. Я хочу, чтобы ты знал все, что знаю я. Неужели ты еще не понял? Я разослала эти коробки с фильмами вслепую, а ты их раскопал. Ты, единственный человек на свете, разыскал все двенадцать фильмов. Разве это не значит, что мы с тобой старые друзья? Вчера мы наконец увиделись, но работали мы бок о бок уже давно.

Надо же, провернуть такое! Ни один из кураторов, с которыми я разговаривал, не мог даже предположить, что за всем этим скрывается. В Калифорнии у меня был ланч с Томом Ладди, директором Тихоокеанского киноархива. Они были последними, кто получил таинственную бандероль с фильмом Гектора Манна. К тому времени о твоей затее, растянувшейся на годы, специалисты уже знали. По словам Тома, он не стал вскрывать бандероль, а отнес ее прямиком в ФБР. Они искали отпечатки пальцев, но так ничего и не обнаружили. Чистая работа.

Я надевала перчатки. Уж хранить тайну, так хранить. На такой банальной ошибке я бы не попалась.

Альма – девушка умная.

А ты думал. В этой машине сидит самая умная девушка, и попробуй доказать, что это не так.

Но насколько оправданны были твои действия за спиной Гектора? Только он сам был вправе принять такое решение.

Я поговорила с ним. Идея была моя, но я не предпринимала никаких шагов, пока мне не дали зеленый свет.

И что же он сказал?

Пожал плечами. Усмехнулся. Альма, сказал он, все это не имеет никакого значения. Поступай, как знаешь.

Иными словами, он тебе и не разрешил, и не запретил. Он умыл руки.

Разговор происходил в ноябре восемьдесят первого, почти семь лет назад. Я приехала на похороны матери. Не лучшее для всех нас время. В каком-то смысле, начало конца. Я, признаться, совсем расклеилась. Ей было всего пятьдесят девять, и я оказалась не готова к ее уходу. Облако тоски – такое было ощущение. Как будто ты окутана облаком тоски. А внутри тебя – все выгорело, одна зола. Вокруг все такие старые. Я вдруг поняла: их век прошел, великий эксперимент закончился. Отцу восемьдесят, Гектору восемьдесят один. В следующий мой приезд я просто не застану их в живых. Эта мысль меня подкосила. Каждое утро я приходила в просмотровый зал и запускала мамины фильмы, все подряд. Выходила я оттуда, обрыдавшись, уже в сумерках. После двух таких недель я засобиралась домой, в Лос-Анджелес. Я работала в независимой продюсерской компании, и меня там ждали. Уже были собраны вещи, заказан билет на самолет. И в последнюю минуту, в мой последний вечер на ранчо, Гектор попросил меня остаться.

Под каким предлогом?

Он решил все рассказать, и ему нужны были уши. В одиночку такое не делается.

Ты хочешь сказать, что книга была его идеей?

Все исходило от него. Мне бы это просто не пришло в голову. А если бы и пришло, я бы не решилась заговорить с ним на эту тему.

Все-таки под конец он сломался. Или это было возрастное?

Сначала я тоже так подумала, но ошиблась, как и ты сейчас. Гектор сделал это из-за меня. Ты должна знать правду, сказал он, и если ты готова остаться и выслушать меня, я расскажу тебе все, как оно было, от начала до конца.

Допустим. Тебя, можно сказать, члена семьи, допускают к семейным секретам. Но каким образом тайная исповедь превращается в книгу? Облегчить душу он может перед тобой одной, а книга – это стриптиз перед всем миром. Стоит только ему поведать миру свою историю, и его жизнь тут же обессмыслится.

Если книга появится, когда он жив. Но этого не произойдет. Я пообещала, что она выйдет в свет только после его смерти. Он гарантировал мне правду, а я ему – неприкосновенность личной жизни.

А тебе не приходило в голову, что он тебя просто использует? Если все складывается удачно и книга получает признание, Гектор с твоей помощью въезжает в вечность. Не благодаря своим фильмам, которые давно уничтожены, а только за счет того, что ты о нем написала.

Возможно. Все возможно. Но его мотивы, честно говоря, меня не интересуют. Это может быть страх, или тщеславие, или приступ запоздалого раскаяния, – он рассказал мне правду, вот что главное. Правда, Дэвид, дается нелегко, и за эти семь лет мы с Гектором прошли огромный путь. Он предоставил мне всё – свои дневники, письма, документы. В данную минуту я не думаю о публикации. Даже если книга не выйдет, работа над ней уже стала центральным событием моей жизни.

А что Фрида? Она принимала в этом какое-то участие?

Для нее это стало испытанием, но она старалась помогать нам по мере сил. Я думаю, в душе она не одобряет решения Гектора, но не хочет стоять у него на дороге. Это непростой вопрос. С Фридой все непросто.

А в какой момент ты решилась разослать по почте старые фильмы Гектора?

Это произошло в самом начале. Тогда я еще не была в нем уверена и предложила это в качестве теста на честность. Если бы он мне отказал, вряд ли я бы здесь осталась. Мне нужна была жертва, знак доброй воли. И он это понял. Мы ни о чем не говорили, но он все понял. И не остановил меня.

Это еще не доказывает, что он был с тобой честен. Ты вернула миру его старые ленты – что он на этом проиграл? Люди о нем вспомнили. Один чокнутый профессор из Вермонта даже написал о нем книгу. Но какое это имеет отношение к истории его жизни?

Все, о чем он мне рассказывал, я перепроверяла. Я была в Буэнос-Айресе. Я проследила судьбу останков Бриджит О'Фаллон. Я разыскала старые газеты со статьями о перестрелке в банке города . Я встретилась с десятком актеров, снимавшихся у Гектора на ранчо в сороковых и пятидесятых. Никаких расхождений. Кого-то, конечно, разыскать не удалось, а другие уже были на том свете. Например, Жюль Блаустайн. По Сильвии Меерс у меня до сих пор ничего нет. Зато в Спокане я разговаривала с Норой.

Она еще жива?

Была жива три года назад.

Ну и?

В тридцать третьем году она вышла замуж за некоего Фарадея и родила ему четырех детей. Те, в свою очередь, подарили им одиннадцать внуков, и один из них, как раз во время моего визита, собирался сделать ее прабабушкой.

Это хорошо. Не знаю почему, но мне приятно это слышать.

Она учила четвероклашек пятнадцать лет. Затем ее назначили директором школы. Она проработала на этом посту до семьдесят шестого и вышла на пенсию.

Одним словом, Нора осталась верна себе.

Ей было за семьдесят, когда мы встретились, а казалось, что я говорю с той женщиной, которую мне описал Гектор.

И что же, она вспомнила Германа Лессера?

Когда я упомянула его имя, она заплакала.

Что значит заплакала?

Ее глаза наполнились слезами, а слезы потекли по щекам. Она плакала, как ты или я, как плачут все люди.