– Шлюха! – вновь сказал он, и его голос прозвучал слишком громко в этой маленькой камере.

– Потише! – сказал охранник.

– Шлюха! – На этот раз Филипп прошипел свои проклятия сквозь зубы, ощеренные, как у разозленного павиана.

Луис никак не мог найти смысла в этом превращении.

– Ты начал все это... – сказал Филипп, глядя прямо на Луиса, впервые за все время открыто встречаясь с ним взглядом. Это было горькое обвинение, хоть Луис и не понял его значения.

– Я?

– Со своими рассказами. Со своим проклятым Дюпеном.

– Дюпеном?

– Все это ложь, дурацкая ложь: женщины, убийство...

– Ты что, имеешь в виду рассказ про улицу Морг?

– Ты же так гордился этим, верно? Так вот, все это была дурацкая ложь, ни слова правды.

– И все же это было правдой.

– Нет. И никогда не было, Луис, просто рассказ, вот и все. Дюпен, улица Морг, убийства...

Голос его прервался, словно два последних слова он никак не мог выговорить.

– ...человекообразная обезьяна.

Вот они, эти слова. Он произносил их с таким трудом, точно каждый звук вырезали у него из горла.

– Так что же насчет обезьяны?

– Это просто звери, Луис. Некоторые из них внушают жалость: цирковые животные. У них нет разума, они рождены, чтобы быть жертвами. Но есть и другие.

– Какие другие?

– Натали была шлюхой! – прокричал он снова.

Глаза его стали большими, как блюдца. Он ухватил Луиса за лацканы и начал трясти его. Все остальные в маленькой комнатке повернулись, чтобы посмотреть на двух стариков, сцепившихся через стол. Заключенные и их подружки усмехались, когда Филиппа оттаскивали от его старого друга, а слова все еще вылетали из его рта, пока он извивался в руках охранников:

– Шлюха! Шлюха! Шлюха! – вот все, что он мог сказать, пока они волочили его обратно в камеру.

Катерина встретила Луиса у двери своей квартиры. Она тряслась и всхлипывала. Комната за ее спиной была разворочена.

Она вновь заплакала на его груди, пока он пробовал успокоить ее. Уже много лет прошло с тех пор, как он последний раз успокаивал женщину, и он забыл, как это делается. Вместо того, чтобы утешать ее, он раздражался сам, и она почувствовала это. Она освободилась из его объятий, словно так она чувствовала себя лучше.

– Он был здесь, – сказала она.

Ему не было нужды спрашивать кто. Незнакомец, слезливый незнакомец, таскающий за собой бритву.

– Что ему было нужно?

– Он все повторял мне «Филипп». Почти говорил, скорее даже мычал, и когда я не ответила, он просто разнес все – мебель, вазы. Он даже не искал ничего, просто хотел устроить разгром.

Именно это привело ее в ярость – бесполезность нападения.

Вся квартира была разгромлена. Луис бродил меж обломками фарфора и клочьями ткани, качая головой. В его мозгу была путаница плачущих лиц: Катерина, Филипп, незнакомец. Каждый в своем маленьком мирке, который, казалось, был разбит и покорежен. Каждый страдал, и все же источник этого страдания – сердце невозможно было обнаружить.

Только Филипп поднял обвиняющий палец на самого Луиса.

«Ты начал все это. – Разве это были не его слова? – Ты начал все это!»

Но как?

Луис стоял у окна. Три ячейки стекла были треснуты от ударов гардин, и ветер, залетевший в эти комнаты, заставлял стучать его зубы. Он поглядел через покрытые льдом воды Сены, и в этот момент его взгляд привлекло какое-то движение. Его желудок вывернуло наизнанку.

Незнакомец прижался лицом к стеклу, выражение его было диким. Одежды, в которые он всегда закутывался, сейчас были в беспорядке, и на лице его застыло выражение такого глубокого отчаяния, что оно казалось почти трагичным. Или скорее лицом актера, разыгрывающего сцену отчаяния из трагедии. Пока Луис смотрел на него, незнакомец прижал к окну руки в жесте, который, казалось, молил о прощении или понимании. Или о том и о другом.

Луис отпрянул. Это было уж слишком, чересчур. В следующий миг незнакомец уже брел через дворик прочь от комнат. Его семенящая походка сменилась длинными скачками. Луис издал долгий, долгий стон узнавания той плохо одетой туши, которая сейчас исчезла из виду.

– Луис?

Это была не человеческая походка, эти прыжки, эти гримасы. Это была походка прямоходящего зверя, которого научили ходить, и теперь, лишенный своего господина, он начинал забывать этот трюк.

Это была человекообразная обезьяна.

Боже, о боже, это была обезьяна!

– Мне нужно видеть Филиппа Лаборто.

– Прошу прощения, месье, но тюремные посетители...

– Это – дело жизни и смерти, офицер. – Луис отважился на ложь. – Его сестра умирает. Умоляю, хоть немного сочувствия.

– О... ну ладно.

В голосе по-прежнему слышалось сомнение, так что Луис решил еще чуть-чуть дожать.

– Только несколько минут, нужно кое-что уладить.

– А что, до завтра подождать нельзя?

– К завтрашнему утру она уже умрет.

Луису было неприятно так говорить о Катерине, даже в целях этого расследования, но это было необходимо, он должен был увидеть Филиппа. Если его теория была верна, рассказ может повториться прежде, чем завершится ночь.

Филиппа разбудили – он спал после того, как ему ввели успокоительное. Глаза его были очерчены темными кругами.

– Что ты хочешь?

Луис даже не пытался поддерживать свою ложь: Филипп был напичкан лекарствами, и, возможно, в голове у него все мешалось. Лучше ошарашить его правдой и поглядеть, что из этого получится.

– Ты держал обезьяну, верно?

Выражение ужаса появилось на лице Филиппа – медленно, из-за циркулирующего в крови снотворного, но все равно достаточно болезненное.

– Разве нет?

– Луис... – Филипп казался очень старым.

– Ответь мне, Филипп. Я умоляю: пока еще не слишком поздно. Ты держал обезьяну?

– Это был эксперимент, вот и все, – просто опыт.

– Почему?

– Из-за твоих рассказов. Из-за твоих проклятых рассказов. Я хотел посмотреть, правда ли то, что они дикие. Я хотел сделать из нее человека.

– Сделать человека...

– А эта шлюха...

– Натали.

– Она совратила его.

– Совратила?

– Шлюха, – сказал Филипп с усталым сожалением.

– Где эта твоя обезьяна?

– Ты убьешь ее.

– Она вломилась в квартиру, когда там была Катерина. Все вокруг разрушила, Филипп. Она опасна теперь, без хозяина. Ты не понимаешь?

– Катерина?

– Нет, с ней все в порядке.

– Она дрессирована, она не причинит ей зла. Она наблюдала за Катериной из укрытия. Приходила и уходила. Тихая, как мышь.

– А девушка?

– Обезьяна ревновала.

– Так что убила ее?

– Может быть. Я не знаю. Не хочу об этом думать.

– Почему ты не сказал им? Они бы ее уничтожили.

– Потому что не знаю, правда ли это. Может, все это выдумка, одна из твоих проклятых выдумок, просто еще одна история.

Слабая, виноватая улыбка прошла по его лицу.

– Ты должен понять, что я имею в виду, Луис. Это ведь может быть рассказ, верно ведь? Вроде твоих сказочек про Дюпена? Разве что я ненадолго сделал его правдой – об этом ты подумал? Может, я сделал его правдой.

Луис встал. Это был утомительный спор между реальностью и иллюзией. Была ли эта тварь на самом деле или нет. Жизнь или сон.

– Так где обезьяна? – требовательно спросил он.

Филипп показал себе на лоб.

– Здесь, и ты ее никогда не найдешь, – сказал он и плюнул в лицо Луису. Плевок задел губу, точно поцелуй.

– Ты не знаешь, что ты наделал. Ты никогда не узнаешь.

Луис вытер губу, а охранник вывел заключенного из комнаты, обратно в его счастливое наркотическое забытье. И все, о чем Луис теперь мог думать, сидя один в холодной комнате для свиданий, это то, что Филипп нашел себе утешение. Он нашел убежище в вымышленной вине и замкнул себя там, где никакая память, никакая месть, никакая чудовищная истина не доберутся до него. В этот миг он ненавидел Филиппа, ненавидел всем своим сердцем. Ненавидел его за то, что он всегда был дилетантом и трусом. Филипп не то чтобы создал вокруг себя более уютный мир – это тоже было просто убежище, такая же ложь, как и все лето 1937 года. Нельзя прожить жизнь, не вспомнив об этом раньше или позже, да так оно и было.