И действительно, равновесие сил между ними вскоре нарушилось. В 1912 году Мур выехал из своих комнат на верхнем этаже Уэвелл-корта, уступая место Витгенштейну — не только в буквальном, но и в символическом смысле. Показателем того, насколько сильно качнулась чаша весов, может служить поездка Мура в Норвегию в 1914 году. Предпринял он ее неохотно, исключительно по настоянию Витгенштейна, и всю дорогу страдал от морской болезни. Витгенштейн тогда отправился в добровольную ссылку в деревушку к северу от Бергена, где вел уединенную жизнь, много гуляя и размышляя о логике. Преподаватель, едва обосновавшись, принялся под диктовку записывать мысли студента — это было его основное занятие. А Витгенштейн затем правил эти записи и приходил в «невероятную ярость», когда Мур чего-то не понимал.
Вернувшись в Кембридж, Мур принялся по поручению-Витгенштейна выяснять у университетского руководства, может ли работа Витгенштейна о логике служить основанием для присвоения ему степени бакалавра гуманитарных наук. Оказалось, что не может: работа не была подана в соответствии с правилами, в ней отсутствовали ссылки, введение и прочие формальности. Мур передал эту новость в Норвегию — и в ответ получил письмо, сголь жесткое и грубое, что отношения между ними были прерваны. Послание гласило: «Если я недостоин того, чтобы для меня сделали исключение даже в каких то ИДИОТСКИХ мелочах, тогда мне остается только идти прямо К ЧЕРТУ; если же я этого достоин, а вы не хотите этого для меня сделать, тогда — Бога ради — отправляйтесь туда вы\» Мур был огорчен и потрясен до глубины души: он-то искренне пытался помочь! Это письмо еще много месяцев не выходило у него из головы. Они не разговаривали очень долго, до тех пор, пока случайно не оказались в одном поезде, едущем из Лондона, — это было в 1929 году, когда Витгенштейн возвращался в Кембридж; после этой встречи между ними вновь установилось некое подобие дружбы.
До знакомства с Витгенштейном Рассел полагал, что Мур вполне соответствует его идеалу гения. Витгенштейн же никогда не был высокого мнения об интеллектуальных способностях Мура — по его мнению, Мур был живым примером того, каких высот можно достичь, «совершенно не имея ума». На самом же деле Мура наряду с Расселом почитали во всем мире как первооткрывателя аналитического подхода. Современные студенты философских факультетов привыкли к тому, что преподаватель в ответ на их бессвязные речи спрашивает: «Что именно вы хотите сказать?» Между тем патент на этот вопрос по праву должен принадлежать Муру: это был его конек, его девиз, и не было дня, когда бы он не звучал. Мур всегда настаивал на точности.
Широта его интересов впечатляла. Мур внес весомый вклад в обсуждение проблем реализма и идеализма, достоверности и скептицизма, языка и логики. Известный поборник здравого смысла, он однажды заявил — и это вошло в легенду, — что может доказать существование внешнего мира, просто вытянув руки и сказав: «Это одна рука, а это другая рука». Однако наибольшую славу ему принесла книга о морали — Principia Ethica. Она вышла в 1903 году и мгновенно приобрела популярность, а для Блумсберийского кружка вообще стала священным текстом — правда, таким, который чаще перелистывают, нежели изучают. Вирджиния Вулф в одном из своих писем спрашивала: «Вы читали книгу, которая сделала всех нас такими мудрыми и добрыми, — "Principia Ethical
В Principia Ethica Myp утверждает, что понятие «добро» в этике, по существу, не поддается определению — как, например, понятие «желтый». «Добро — это добро, — писал он, — и все тут». Попытки выразить понятие добра другими способами он заклеймил как «натуралистическую ошибку» — наподобие той, которую, по словам философа XVIII века Дэвида Юма, мы совершаем всякий раз, когда пытаемся вывести «должное» из «сущего», то есть ценность из факта. С точки зрения логики невозможно перейти от описания состояния дел («Люди в Бурунди голодают») к моральному суждению («Мы должны послать им еду»): второе не следует из первого логически.
Откуда же тогда мы узнаем, как следует поступать? Мур полагал, что мы постигаем добро интуитивно, что интуиция — это моральное око разума. Мы воспринимаем добро так же, как воспринимаем желтый цвет. Вместо родителей, учителей, государства, Библии высшим нравственным авторитетом становится совесть. Блумс-берийский кружок углядел в этой мысли Мура «зеленый свет» экспериментам и сексуальной свободе — или, как сказали бы не-блумсберийцы, распущенности и вседозволенности.
Но трудно представить, чтобы преподаватели моральных наук образца 1946 года воплотили эту идею свободы в собственной жизни или стали по-отечески внушать ее своим питомцам. «Скука смертная», — лаконично выразился о них Майкл Волфф. Эти в высшей степени порядочные и добросовестные, пусть и не хватавшие звезд с неба преподаватели служили, однако же, важной цели. В те времена говорили: «Стоит студенту попасть к Витгенштейну — и на других преподавателей у него не остается времени». К этому следовало бы добавить пояснение: студенты «не обязательно выходили от Витгенштейна, чему-то научившись». Да, для фейерверка мысли, для высокого интеллектуального накала Уэвелл-корт был самым подходящим местом. Но сдавать экзамены студенты ходили к тем самым «скучным» преподавателям.
В отличие от Оксфорда, в Кембридже 1940-х годов было мало профессоров философии. В Оксфорде к тому времени ввели новый курс — «политика, философия и экономика»; он быстро набирал популярность, и каждый колледж обзавелся преподавателем философии, а самые большие и богатые колледжи даже двумя-тремя. При этом на весь Кембридж таковых было с полдюжины. Соответственно и философский центр тяжести сместился в сторону Оксфорда. В Англии набирала силу витгенштейнианская школа, и после Второй мировой войны ее сердцем стал Оксфорд. А в Кембридже, хотя некоторые преподаватели признавали влияние Витгенштейна и даже выражали благодарность ему в книгах и статьях, его идеи практически не отразились на их методах преподавания.
Основных преподавателей философии было четверо: Ч. Д. Броуд, Р. Б. Брейтуэйт, Дж. Уиздом и А. С. Юинг. Все они, кроме Броуда, присутствовали в тот вечер в НЗ. Если Витгенштейн делил свою жизнь между Кембриджем, Веной и Норвегией, то его коллеги все время проводили в университете. У них не было преданных учеников, и вряд ли они слишком заботились о том, чтобы ими обзавестись. Нельзя сказать, чтобы они оставили свой след в Кембридже или в философии, — но такова участь большинства университетских преподавателей. Внешне они служили образцом безупречных манер английских джентльменов и были бесконечно далеки от шумной венской экспрессивности, присущей как Витгенштейну, так и Попперу. Они высоко ценили толерантность и считали, что в дискуссии необходимо умение посмотреть на вещи с точки зрения оппонента. Говорили они вежливо, неторопливо, размеренно (хотя, с точки зрения многих студентов, выглядели при этом смешно и глупо), почти никогда не сердились и не повышали голос. Наблюдая накал страстей в Щ, они наверняка чувствовали себя неуютно и тревожно.
Ричард Беван Брейтуэйт, обитатель комнаты НЗ, сыграл, по воспоминаниям Питера Гича, эпизодическую роль в этом спектакле — ползком пробрался к кочерге и убрал ее с глаз долой. Брейтуэйт был знаком с обоими героями. С Поппером он впервые встретился в Лондоне в 1936 году, и после этого Поппер указал Брейтуэйта в числе поручителей, подавая заявку на грант Совета поддержки ученых — английского общества, оказывавшего финансовую помощь ученым-беженцам. Этот эпизод стал началом дружеских отношений длиною в жизнь, хотя дружба эта всегда была сдержанной, на почтительном расстоянии. В следующий раз — через несколько месяцев после того, как Поппер в начале 1946 года вернулся из Новой Зеландии, — они встретились на севере Англии, на совместной конференции Аристотелевского общества и ассоциации Mind; Брейтуйэт открывал заседание, а Поппер выступал с докладом о статусе правил логики. В Кембридже Поппер общался в основном с Брейтуэйтом — именно он рассказал гостю о расписании поездов из Лондона, пригласил пообедать за профессорским столом в Кингз-колледже и проявил радушие, предложив расположиться на ночлег у него дома.
