На Поппера, однако, чтение Платона явно произвело противоположный эффект. Стоило Эммет назвать себя, Поппер тут же ринулся в атаку. Он, правда, прервался на время ужина с коллегами, но, придя в дом Дороти, с порога возобновил наступление «и не унимался до полуночи, пока я, очень уставшая, не сказала, что пора спать. В тот же миг Поппер преобразился до неузнаваемости. "Теперь, когда я высказал вам все, мне стало легче", — сказал он и сделался мягок и предупредителен. Именно таким — мягким и предупредительным — он был потом при каждой нашей встрече». Вся беда в том, сказала ему Эммет, что при выражении своих мыслей он впадает в крайности. «Да, я знаю, — ответил Поппер, — но я вовсе не имею в виду ничего обидного». Узнав, что в Англии он совсем недавно, она рискнула дать ему совет: «"Мне кажется, в Англии ваш подход не приживется. У нас не приняты сильные высказывания, мы предпочитаем скорее недоговаривать". "Правда? Тогда, наверное, мне придется пересмотреть свои методы", — ответил Поппер. Но так и не пересмотрел».
Может показаться удивительным, что при такой задиристости и беспощадности у Поппера все же имелись друзья. И тем не менее, это так. Помимо уже упоминавшегося историка искусства сэра Эрнста Гомбриха, имеется еще внушительный список, звучащий как «Кто есть кто в мире науки»: сэр Джон Экклз, сэр Герман Бонди, Макс Пе-рутц, доктор Питер Митчелл, сэр Питер Медавар. Четверо из названных имен — Нобелевские лауреаты. Однако перечень бывших друзей можно продолжать бесконечно — и все они были виноваты лишь в том, что осмелились подвергнуть критике, пусть даже самой мягкой и конструктивной, какое-то из попперовских положений.
Таких, кто вышел из фавора, а потом снова был причислен к друзьям, очень и очень мало. В их числе — Уильям Уоррен Бартли III, американский философ, автор нашумевшей биографии Витгенштейна. Бывший студент, а затем коллега Поппера, он был ему как сын — до тех пор, пока в июле 1965 года не выступил с лекцией, в которой обвинил Поппера в догматизме. Бартли, конечно, ожидал грозы. Он заранее предупредил Поппера, что тому лекция не понравится, а в беседе с одним из слушателей предрек, что Поппер, наверное, перестанет с ним разговаривать. Слушая лекцию, Поппер «утратил дар речи». Он немедленно написал Бартли: «Я был потрясен, ошеломлен: уж не снится ли мне это?» — и предложил забыть этот инцидент навсегда, словно его и не было. Тем не менее разрыв между ними длился двенадцать лет — и на сей раз мосты развел не Поппер. Бартли сделал шаг навстречу только тогда, когда некий калифорнийский знахарь сказал, что они с Поппером должны наладить отношения. Однако этот пример стал исключением, подтверждающим общее правило: Поппер вычеркивал людей из жизни раз и навсегда. Нельзя было и помыслить не то что о мире — о перемирии. Сторонние наблюдатели просто застывали с открытым ртом при виде такой ярости и бескомпромиссности.
Среди самых ярких примеров того и другого — ссора с бывшим учеником, уроженцем Венгрии Имре Лака-тосом. Преступление последнего состояло в том, что в статье для посвященного Попперу тома «Библиотеки современных философов» Шилппа, затронув вопросы о попперовской демаркации науки и ненауки и о принципе фальсифицируемое™, якобы разрешившем проблему индукции, Лакатос тем самым поставил под сомнение raison d'etre Поппера. Этого Поппер, у которого между жизнью и работой стоял знак равенства, простить не смог никогда. Близкие к нему люди привыкли выслушивать полные ненависти тирады о Лакатосе, звучавшие и после смерти венгерского философа. В Фэл-лоуфилде, загородном доме Поппера в Бакингемшире, Лакатос и другие философы науки, дерзнувшие критиковать Поппера, — Пол (Пауль) Фейерабенд и Джон Уоткинс — упоминались под названием «Клуб "Осиное гнездо"».
Еще один бывший студент, а затем коллега Поппера, Джозеф Агасси, совершил такую же ошибку — высказал Попперу свои возражения по поводу его статьи. Дружба была прервана в тот же миг, и Агасси был зачислен в «Клуб "Осиное гнездо"». Лишь спустя годы Агасси сделал попытку примирения, но и на восьмидесятом году жизни Поппер ответил ему в ядовитом тоне:
«…после возмутительного (ибо он был полон личных выпадов) отзыва на "Объективное знание" (который, судя по вашему предисловию, вы писать не хотели и сделали это, лишь повинуясь долгу ученого) и после целого ряда других неспровоцированных личных и публичных нападок (на которые я никогда не отвечал), меня удивляет, что вы осмелились обратиться ко мне с этими двумя письмами… в которых вы заявляете, что обязаны мне всем, что отдаете себе в этом отчет, и что никогда не пытались оскорбить меня, в том числе и в том отзыве.
Я старый человек, но все еще стремлюсь высказать то, что считаю важным (хотя вы, я знаю, с этим не согласны); и, поскольку времени мне осталось мало, продолжать эту переписку я не желаю».
Сторонники Поппера утверждают, что его выпады всегда были направлены против претенциозности в науке — он терпеть не мог тех, кто старался произвести впечатление. Эти выпады никогда не носили личного характера, хотя для тех, кто оказывался под ударом, сам вопрос о том, как отделить академическое от личного, был, наверное, сугубо академическим. Справедливости ради следует отметить, что когда дело касалось грубостей и оскорблений, кое-кто из оппонентов Поппера мог дать ему фору. Лакатос, например, осмеивал лекции бывшего учителя и советовал студентам держаться от него подальше.
Поппер любил и умел конфликтовать, а свойственные ему внезапные вспышки гнева отнюдь не ограничивались университетскими стенами. Он находил своих жертв в самых, казалось бы, неожиданных месгах — например, в гостиницах или аэропортах. За приступом ярости почти неизменно следовал приступ столь же бурного раскаяния.
Арне Петерсен великодушен:
«Я понимал, что эти взрывы эмоций были признаками его недовольства нами, смертными, включая и его самого, нашей леностью, нашим догматизмом. Вот смотрите, в автобиографии он пишет, как еще совсем юным разочаровался в современных философах, старше его по возрасту, на которых он возлагал такие надежды и которые, к его ужасу, так и не сумели разрешить проблемы философии и логики, казавшиеся ему элементарными. Я думаю, его раздражение неповоротливостью и косностью человечества было совершенно справедливым, и жалеть можно лишь о том, что он выражал его в столь резкой манере. Поппер не допускал эмоций в своей философии, но в его жизни, решениях, отношениях с людьми они играли огромную роль. И не следует забывать о невероятной остроте его ума и логического мышления, принесшей ему славу и вызывавшей почтение и трепет. Он был Сократом наших дней».
Однако нельзя сказать, что Попперу импонировал сократовский метод преподавания — вопросы и ответы. Он, правда, любил бывать в окружении студентов, однако работать предпочитал дома и в одиночестве. Поиски своего первого дома в Англии он начал с твердого намерения поселиться настолько далеко от Лондонского университета, насколько дозволяли правила, — в тридцати милях. Эти расчеты привели его в деревню Пенн, где он выбрал дом в самом конце неровной, ухабистой дороги, дабы отбить охоту у любителей ездить в гости, кроме разве что самых решительных. (После смерти жены он переехал в другой загородный дом — в Кенли, на юге Лондона, поближе к семье своего секретаря Мелитты Мью.)
В Пенне Хенни решительно вычеркнула из жизни все, что могло отвлечь Карла от работы: разумеется, телевизор, а затем и газеты, хотя разгадывание кроссвордов в The Times было одним из немногих ее развлечений. О стряпне не было и речи; упорство тех, кто все-таки добирался до Попперов — ассистенты, близкие друзья и кое-кто из сотрудников, — вознаграждалось лишь чаем с печеньем. Поговаривали, что вареное яйцо в хозяйстве Попперов становилось большим событием. Студенты шутили, что Карл и Хенни — единственные люди на свете, кому удается перерабатывать сахар в белок.
