Она подняла голову и отбросила волосы с глаз.

Рядом стояла Морин, держа в руках шкатулку с бумажными носовыми платками. Почему-то Рейчел именно этого и ожидала. Как называется такая предупредительность? А, да, материнская забота. Значит, вот так она выглядит.

Джереми сел на пол перед Рейчел, обнял колени руками и стал глядеть на нее снизу вверх, с добротой и сожалением.

– Морин, – обратился он к жене, – ты не оставишь нас с Рейчел наедине?

– Конечно-конечно.

Морин поставила было шкатулку на полку шкафчика, но передумала, вернула ее на кофейный столик и налила воды в стакан Рейчел. Затем она поправила валявшийся на полу коврик, одарила их улыбкой – задуманная как утешительная, эта улыбка, застыв на лице, превратилась в испуганную – и вышла.

– Когда тебе было два года, – сказал Джереми, – мы с твоей матерью ссорились почти непрерывно. Ты знаешь, что это такое – ежедневно воевать с другим человеком? С тем, кто заявляет о своей нелюбви к конфликтам, а на деле только ими и живет?

– Ты действительно ждешь от меня ответа? – спросила Рейчел, чуть приподняв подбородок.

Джереми улыбнулся, но его улыбка быстро увяла.

– Это иссушает душу, разрушает сердце. Ты чувствуешь, что умираешь. Жизнь с твоей матерью – по крайней мере, после моего причисления к врагам – превратилась в непрерывную войну. Однажды я возвращался с работы, и на лужайке перед домом меня вырвало прямо на снег. Ничего особенно плохого не происходило, просто я представил, как я войду и она набросится на меня, прицепившись к чему-нибудь. К чему угодно: к моему тону, к галстуку, надетому в этот день, к словам, сказанным мной три недели назад, словам, сказанным другими обо мне. Как ей казалось, во мне есть что-то неправильное, – может, так подсказывала интуиция, данная свыше, или она видела это во сне…

Джереми вздохнул и покачал головой, словно удивлялся свежести этих воспоминаний тридцатилетней давности.

– Почему же ты проторчал там так долго?

Он встал на колени перед Рейчел, взял ее руки, прижал их ко рту и вдохнул их запах.

– Из-за тебя, – сказал он. – Я готов был остаться ради тебя, даже если бы меня тошнило каждый вечер в саду, если бы у меня обнаружили рак, или порок сердца, или любую другую болезнь… при условии, что я мог бы при этом воспитывать тебя.

Он отпустил ее руки и сел на кофейный столик, прямо перед ней.

– Но?.. – с трудом проговорила она.

– Но твоя мать понимала это. И знала, что я остался бы в твоей жизни, нравится это ей или нет, даже не имея на это законных оснований. Однажды ночью, после нашего последнего секса, я проснулся и увидел, что ее нет. Тогда я побежал в твою комнату и убедился, что ты спокойно спишь. Я обошел весь дом, но не нашел ни Элизабет, ни записки от нее. Мобильники еще не появились, и у нас не было друзей, которым я мог бы позвонить.

– Вы прожили вместе два года и не завели друзей?

– Два с половиной, – кивнул он и наклонился к ней, сидя на столике. – Твоя мать пресекала все мои попытки завязать здесь контакты. Я не сразу это понял – у нас было много работы и маленький ребенок на руках, доставлявший много хлопот. И вплоть до той ночи я как-то не замечал, что мы полностью отрезаны от мира. Я тогда преподавал в колледже Святого Креста в Вустере, поездки туда и обратно отнимали много времени и сил. Твоя мать категорически не хотела общаться ни с кем из Вустера. А когда я предлагал ей встретиться с ее коллегами по факультету, то получал ответ: «Он тайный женоненавистник», или «Она так претенциозна», или «Он как-то странно смотрит на Рейчел».

– На меня?

– Ну да, – кивнул он. – Что я мог возразить?

– Примерно то же самое она говорила о моих друзьях, – сказала Рейчел. – Ну, знаешь, делала им двусмысленные комплименты: «Дженнифер, при всей ее ненадежности, кажется симпатичной» или «Хлоя, по идее, могла бы выглядеть очень привлекательно, если бы одевалась по-другому. Неужели она не понимает, что́ люди о ней думают?»

Рейчел с насмешкой говорила об этих странностях матери, но при этом ощутила боль где-то под ребрами, осознав, скольких друзей лишилась из-за нее.

– Иногда она все же договаривалась о встрече с другой парой или группой сотрудников, мы собирались выходить, и в последний момент все срывалось. Ломалась машина приглашенного бебиситтера, или Элизабет чувствовала внезапное недомогание, или у тебя был такой вид, словно ты собираешься заболеть: «Смотри, Джи-Джи, она вся горячая!» Или, например, люди звонили и отменяли встречу, хотя я не слышал звонков. Тогда все эти причины казались вполне естественными, и только со временем я понял, как они возникали. Так или иначе, друзей у нас не было.

– А в ту ночь она исчезла?

– И вернулась уже на рассвете. Ее избили. – Джереми уставился в пол. – Хуже того, изнасиловали. Правда, следы избиения остались только на теле, на лице – ничего.

– Кто это сделал?

Джереми посмотрел ей в глаза:

– Хороший вопрос. Она обратилась в полицию, где сфотографировали следы побоев, и согласилась пройти обследование по поводу изнасилования. – Он судорожно вздохнул. – Она сказала полицейским, что не могла бы опознать нападавшего, по крайней мере не могла в тот момент. А дома заявила, что, если я не возьмусь за ум и не сознаюсь, она…

– Секундочку, – прервала его Рейчел, – в чем ты должен был сознаться?

– В том, что лишил ее невинности.

– Чего ты не делал.

– Да.

– И что?

– Она настаивала на том, чтобы я признался. Сказала, что мы можем по-прежнему жить вместе только в том случае, если я буду честен с ней и перестану врать относительно своего отцовства. Я ответил ей: «Элизабет, я готов объявить всему свету, что я отец Рейчел, и подписать любые документы. Если мы разведемся, буду выплачивать алименты, пока ей не исполнится восемнадцать лет. Но бессмысленно и дико требовать от меня, чтобы я согласился с тобой, ее матерью, что это моя дочь. Никто не пойдет на такое».

– И что она ответила? – спросила Рейчел, хотя прекрасно знала, что могла сказать ее мать.

– Спросила, почему я так упорно лгу, какая странность во мне заставляет изображать все так, будто это она ведет себя неразумно в таком важном вопросе. И еще – почему я хочу выставить ее душевнобольной. – Он сложил ладони, словно в молитве, и понизил голос почти до шепота. – Как я понял, она не могла поверить в мое чувство к ней, если я не соглашусь на ее абсурдные условия. Вот в чем дело. Суть была в том, что мне ставилось абсурдное условие: или я соглашусь играть роль сумасшедшего, или мы расстаемся навсегда.

– И ты предпочел второе.

– Я предпочел остаться честным, – ответил он, – и в здравом уме.

Углы губ Рейчел скривились в горькой усмешке.

– Подозреваю, что это ей не понравилось.

– Она сказала, что если я решил быть трусом и лжецом, то никогда больше тебя не увижу. Уйдя из дома, я уйду из твоей жизни.

– И ты ушел.

– И я ушел.

– И никогда не пытался связаться со мной?

Он покачал головой:

– Твоя мать поставила мне шах и мат. – Он наклонился вперед и осторожно положил ладони ей на колени. – Сказала, что, если я попробую связаться с тобой, она заявит в полицию, что это я изнасиловал ее.

У Рейчел все это не укладывалось в голове. Неужели мать была способна на такое: изгнать Джереми Джеймса, или кого бы то ни было, из своей жизни? Это было слишком даже для Элизабет. Но тут она вспомнила о судьбе нескольких людей, не угодивших Элизабет Чайлдс в те годы, когда Рейчел была еще ребенком: декана, против которого она постепенно восстановила весь факультет; профессора психологии, с которым не продлили договор; уволенного привратника; рабочего, выгнанного из пекарни. Все эти люди, и еще двое или трое, осмелились выступить против Элизабет Чайлдс – или ей так казалось, – и ее месть была безжалостной и точно рассчитанной. Рейчел отлично знала, каким расчетливым тактиком была ее мать.

– Ты считаешь, что ее действительно изнасиловали? – спросила она Джереми.