– Не имею представления, – ответил Джереми, посмотрев на фотографии.

– Похоже, из ученой среды. – Рейчел взяла обе фотографии, снятые, судя по всему, с интервалом не больше минуты. – Она здесь такая молоденькая. Наверное, только приехала в Беркшир.

Он вгляделся в фотографию, которую Рейчел держала в правой руке и на которой ее мать запечатлели разглядывающей бутылки в баре.

– Нет, не знаю никого из этой публики, – сказал он. – Даже бар мне не знаком. Это не в Беркширском округе. По крайней мере, я здесь не бывал. – Он поправил очки и вгляделся в снимок внимательнее. – «Колтс».

– Э-э?

– Смотри.

Она проследила за передвижением его пальца. В самом углу обеих фотографий, на стене за баром, у дверей в обшитый панелями коридор, который обычно ведет к туалетам, можно было разглядеть половину вымпела с белым шлемом и темно-синей подковой в его центре – эмблемой футбольной команды «Индиана колтс».

– Как ее занесло в Индианаполис? – удивилась Рейчел.

– «Жеребцы» переместились туда только в восемьдесят четвертом году, а до этого были в Балтиморе. Наверное, снято, когда она училась в «Джонсе Хопкинсе», еще до твоего рождения.

Рейчел положила поверх коллажа фотографию, на которой ее мать, против обыкновения, не смотрела с вызовом в объектив, и стала вместе с Джереми рассматривать другую: там все внимательно глядели в камеру.

– И что такого мы в ней нашли? – спросила она наконец.

– Ты когда-нибудь видела свою мать в сентиментальном или ностальгическом настроении?

– Нет.

– Почему же она сохранила две эти фотографии?

– Хороший вопрос.

На фото были трое мужчин и три женщины, включая Элизабет. Они сидели в одном из углов бара, тесно сдвинув табуреты. Широкие улыбки, чуть остекленевшие глаза. Самым старшим был грузный мужчина, сидевший на левом фланге. Ему можно было дать лет сорок, он носил бачки в стиле «баранья отбивная», с выбритым подбородком, был одет в клетчатый спортивный пиджак, ярко-голубую рубашку и широкий вязаный галстук со слегка ослабленным узлом под расстегнутым воротником. Рядом сидела женщина в фиолетовом свитере с высоким воротом; темные волосы были зачесаны назад и стянуты узлом, крошечный нос приходилось специально искать, подбородок почти отсутствовал. Следующей была худая негритянка с перманентом в стиле «джерикёрл», одетая в белый блейзер с поднятым воротником поверх топа на бретельках; в поднятой к уху руке она держала незажженную белую сигарету. Ее левая ладонь лежала на руке щеголеватого темнокожего мужчины в костюме-тройке бронзового цвета и квадратных очках с толстыми стеклами. Он смотрел в объектив прямым, серьезным взглядом. Справа от него сидел мужчина в белой рубашке с черным галстуком и велюровом пуловере на молнии. Каштановые волосы были расчесаны на пробор, распушены и завивались на висках. Зеленые глаза смотрели игриво и, пожалуй, чуть похотливо. Одной рукой он обнимал мать Рейчел, но все остальные тоже обнимались. На сидевшей с краю Элизабет Чайлдс была волнистая блузка в тонкую полоску, три расстегнутые верхние пуговицы образовывали такой глубокий вырез, какого Рейчел у матери никогда не видела. Волосы, коротко подстриженные в беркширские годы, здесь ниспадали почти до плеч и были, по моде того времени, распушены по бокам. Но даже при всех недостатках тогдашней моды внутренняя сила Элизабет притягивала к ней взгляд. Она глядела на них из своего далекого прошлого так, словно знала, что тридцать лет спустя ее дочь и человек, за которого она, Элизабет, почти вышла замуж, будут вместе изучать ее лицо, пытаясь подобрать ключ к ее душе. Но на фотографии, как и в жизни, подходящих ключей не находилось. Улыбка Элизабет сияла ярче, чем у остальных пятерых, но зато у нее одной глаза оставались серьезными. Она улыбалась потому, что этого от нее ждали, а не потому, что хотела улыбнуться, и это впечатление подтверждалось второй фотографией, снятой за секунды до или секунды спустя после первой.

«После», – заключила Рейчел: на втором снимке кончик сигареты в руке негритянки уже мерцал красным светом. Мать больше не улыбалась, взгляд ее был устремлен на бутылки в баре справа от кассы – с виски, удивленно отметила Рейчел, а не с водкой, которую мать обычно предпочитала. Она не улыбалась, но благодаря этому выглядела более удовлетворенной. На лице лежала печать напряженности, в которой можно было бы усмотреть нечто эротическое, если бы объектом внимания Элизабет были не бутылки. Похоже, камера поймала ее в тот момент, когда она о чем-то мечтала или предвкушала свидание с человеком, вместе с которым собиралась покинуть бар или встретиться чуть позже.

А может быть, глядя на бутылки виски, она просто размышляла о том, что приготовить утром на завтрак. Рейчел со стыдом осознала, что фантазирует сверх меры, напрасно пытаясь отыскать в снимках дополнительный смысл.

– Это смешно, – бросила она и пошла за бутылкой вина, стоявшей на столе.

– Что смешно? – спросил Джереми. Он разглядывал обе фотографии, поместив их рядом.

– Можно подумать, что мы ищем на снимках его.

– Да, мы ищем на снимках его.

– Просто зашла в бар вместе с университетскими друзьями, и все.

Рейчел наполнила бокалы и поставила бутылку на стол между ними.

– Я прожил с твоей матерью три года и видел у нее только твои фотографии. Ни одной другой. А теперь вижу два снимка, которые она все эти годы прятала и не показывала мне. Почему? Что в них такого особенного? Я думаю, здесь снят твой отец.

– Может, ей было приятно вспоминать этот вечер, и больше ничего.

Джереми приподнял одну бровь.

– А может, она просто забыла об этих фото, – продолжила Рейчел.

Бровь приподнялась еще выше.

– О’кей, – сдалась она. – Твое предположение.

Он указал на мужчину в велюровом пуловере, сидевшего рядом с Элизабет.

– Смотри, глаза такого же цвета, как у тебя.

Разумно. Глаза зеленые, как у Рейчел, только более насыщенного оттенка – в ее собственных зелень лишь намечалась, они казались почти серыми. Волосы каштановые, как у нее. Форма головы очень похожа, нос примерно такой же по величине. Правда, подбородок заостренный – у Рейчел он был скорее квадратным. Но у матери он тоже был квадратным: можно было сказать, что Рейчел унаследовала подбородок от матери, а глаза и волосы – от отца. Несмотря на несколько порнографические усики, он был красив, но в нем ощущалось что-то легковесное, а легковесность, кажется, никогда не привлекала Элизабет. Джереми и Джайлз, возможно, не были самыми яркими примерами внешней мужественности среди мужчин, которых встречала Рейчел, но в обоих чувствовался прочный стержень, а незаурядный интеллект сразу бросался в глаза. А у мужчины в велюре был такой вид, словно он собирается объявить победительницу конкурса красоты среди молодых девушек.

– Он не похож на мужчину ее мечты, – заметила Рейчел.

– А я похож? – откликнулся Джереми.

– В тебе есть основательность, – ответила она. – Мать ценила основательность очень высоко.

– Но этот не подходит. – Джереми постучал пальцем по упитанному мужчине в кричащем спортивном пиджаке. – И этот тоже. – Палец переместился на негра. – Может быть, тот, кто фотографировал?

– Фотографировала женщина.

С этими словами Рейчел указала на отражение в зеркале: женщина с копной каштановых волос, выбивающихся из-под разноцветной вязаной шапочки, обеими руками держит фотоаппарат.

– А, да.

Рейчел стала разглядывать других людей в баре, случайно попавших на чужую пленку. За стойкой сидели двое пожилых мужчин и пара среднего возраста. Бармен у кассы отсчитывал сдачу. На пороге бара застыл входящий внутрь мужчина помоложе, в черном кожаном пиджаке.

– А как насчет него? – спросила она.

Джереми поправил очки и склонился над фотографией:

– Плохо видно. Подожди-ка.

Он встал, направился к холщовому рюкзаку, который повсюду таскал с собой во время научных изысканий, и извлек оттуда большую лупу, служившую также в качестве пресс-папье. При увеличении стало видно: человек в кожаном пиджаке чем-то удивлен и чуть ли не испуган из-за того, что ненароком вторгся на фотосессию. Кожа у него оказалась довольно темной – латиноамериканец или, может быть, индеец. Этническим особенностям внешности Рейчел ни то ни другое не соответствовало.