Он даже успел что-то произнести. Володя не расслышал. Откуда-то из задних рядов раздался разбойничий посвист, затопали десятки ног.

— Пожар!.. Горим!.. Ратуйте, православные!..

Что тут поднялось! Женщины визжат, мужчины ругаются!..

Перекрывая этот шум, кто-то взывает:

— Граждане, внимание!.. Одну минуту внимания!

Володя обернулся на голос. В этот момент его дернул за рукав знакомый студент.

— Свисти, черт тебя раздери! А тот, что говорит, и есть Лепешинский!

Лепешинский! Бородатый, могучий, а рядом с ним какой-то коренастый мужчина отбивается от городовых. Блюстители висят у него на руках, пытаясь лишить этого богатыря «свободы передвижения и свободы действия». Ага, с ним не так-то просто справиться!

Только теперь Володя заметил, что в зале полно полицейских и молодцов в штатском. Их принадлежность к сословию шпиков не вызывает сомнения.

Забыв обо всем, Володя ринулся в гущу дерущихся. Вот уже кто-то съездил его по уху, кого-то и он зацепил кулаком…

По сцене бегают актеры. Кричат. С примадонной обморок.

Около рампы стоит дородная дама из купчих и отвешивает увесистые оплеухи полицейскому унтеру. Блюститель щупленький и никак не может вырвать свой воротник из цепких лап разгневанной фурии.

Зрители обернулись спинами к сцене. И только те, кто стоял за стульями, уже никуда не могли оборачиваться.

Володя успел заметить, что из-под Лепешинского выбили стул. Городовые заломили ему руки…

Володя рванулся на помощь.

Спины, локти… И неожиданно знакомое лицо. Губы прилипли к свистку, щеки надуты, как у полкового трубача. Кто это?

И внезапное прозрение — «родственник» горничной!

Володе съездили еще раз в ухо. Взвизгнув, он ринулся головой вперед!

Расталкивая зрителей, с зычными криками «посторонись!» дюжие городовые тащат под руки Лепешинского к выходу. «Родственник» уже не в силах стряхнуть с себя двух прилипших к нему молодцов.

Володя все еще свистит, все еще работает локтями, кулаками.

— Господин студент! — Чья-то тяжелая рука ухватила за плечо.

Володя вырвался. Мундир остался на «поле боя»…

В окно тихонько постучали. Соколов посмотрел на Лепешинского. Пантелеймон Николаевич пожал плечами. Опасаться полиции или жандармов не приходилось — ведь их только что отпустили из участка после составления протокола.

Лепешинский открыл. В комнату вошел молодой человек.

Вид у него был совершенно истерзанный. Пальто накинуто на рубашку, нос распух. Юноша тихо прикрыл за собой дверь, но постеснялся подойти к столу. Лепешинскому пришлось насильно усадить его.

— Простите, что так… среди ночи… У вас в окне свет, я на минутку… я не мог не прийти. Вы ведь Лепешинский, да? Не спрашивайте, как я узнал, это неважно… но я знаю, что жандармам известна ваша роль в деле «Искры»…

Володя говорил сбивчиво, но донесение запомнил слово в слово.

Соколов заволновался. Пантелеймону Николаевичу угрожает арест. А тут еще глупейшая драка в театре. Видно, и этот молодой человек участвовал в ней.

Володя подтвердил. Только теперь Василий Николаевич как следует разглядел его. Какое знакомое лицо!

— А ведь мы где-то встречались с вами. Может быть, здесь?

— Нет, мы встретились всего один раз. Я знаю, вы увозили тогда литературу. Помните, в этом доме была еще обезьяна…

Напомнил, а самому стало как-то грустно. Наверное, поэтому и не заметил, как «родственник» насторожился.

А Соколов действительно был неприятно поражен. Этот неизвестно откуда взявшийся юнец слишком много знает. Не провокация ли?

Василий Николаевич внимательно оглядел Володю, словно в его внешнем облике можно было найти ответ.

И Володя понял: ему не верят. Слишком много совпадений. А ведь эти люди все время живут под неусыпным надзором полиции. Лепешинский уже был в Сибири, в ссылке. Они вправе относиться подозрительно ко всякому. Но разве он похож на провокатора? Какая глупость!

— Вы не думайте, я не шпик. Меня самого исключили из Академии художеств и выслали сюда под надзор. А что вы увозили тогда нелегальную литературу и газеты, я знаю потому, что сам их привез из-за границы…

Володя, торопясь, глотая слова, рассказал о своих одиссеях. Когда он дошел до приезда в Псков сестры, вспомнил: Зина одна, ждет его, беспокоится, а может быть, там уже полиция — ведь вместе с мундиром в руки блюстителей попал и его паспорт! Он сумел затеряться в давке, даже пальто с вешалки ему выдали, — удивительно, номерок оказался в кармане брюк. Потом он долго мерз около участка, куда увели Лепешинского. Их отпустили ночью, и он теперь, уже как настоящий филер, следил, куда пошел Лепешинский, стоял под его окном, не решаясь постучать.

Володя рассказал и о своих опасениях насчет сестры.

— Так что ж вы, батенька, в самом деле? Нет, нет, постойте. Вам самому идти не следует. Скажите адрес, хотя и темно, авось найду. И не обессудьте, сестру вашу немедленно отвезу на вокзал… и домой! Честное слово, если бы я сам не был свидетелем всего случившегося, ей-ей, не поверил бы. Вашей сестре еще рано заниматься такими вещами. Она это делает из озорства, а может искалечить себе всю жизнь.

Соколов был не на шутку рассержен. И на себя тоже. Оказывается, его могли преспокойно проследить. И на будущее наука — не доверять явкам в барских квартирах.

Соколов ушел. Лепешинский и Володя с тревогой ожидали его возвращения. Пантелеймон Николаевич нервничал еще и потому, что донос жандармов, который так фантастически стал известен, не оставлял сомнений — ему недолго гулять на свободе. И, что хуже, если его еще не арестовали, то только потому, что следят, хотят выловить всех, кто с ним связан. А ведь именно в Пскове должны собраться представители различных течений социал-демократов, чтобы создать новый организационный комитет по созыву съезда партии.

Не так давно из Петербурга прибыли два филера, которые, не таясь, следят за ним, даже раскланиваются. Хорошо, что хоть по ночам эти стражи спят и студента прозевали. Видно, придется этого еще, по существу, мальчика куда-то переправить. Да не мешкая, завтра же.

Соколов вернулся, когда уже начало светать.

— Занимательная у вас сестра, но в голове полный ералаш. Я посадил ее на ночной поезд до Петербурга. Других поездов не было. И как это мамаша отпустила ее одну? Вы же сами рассказывали, что она боялась отпускать сестру даже под вашим присмотром.

— Попробуй не отпусти — убежит!.. А потом, она ведь к подруге в деревню уехала. Мама еще не знает, что я исключен и выслан.

Лепешинский поделился своими опасениями. Соколов согласился с тем, что Владимира нужно снабдить каким-либо документом, лучше паспортом, и переправить в другой город.

Соколов и Володя ушли: оставаться днем у Лепешинского было небезопасно.

Явочная квартира, где Василий Николаевич хранил чистые бланки паспортов, и вообще всю технику, находилась на окраине города, в небольшом домике железнодорожного мастера. Идти туда вместе с Володей нельзя, да и Соколов сам очень редко сюда заходил, обычно встречался с мастером на вокзале.

Оставив Володю на улице, Василий Николаевич вошел в дом. Мастер спал после ночного дежурства. Соколов не стал его будить. Забравшись на чердак, он достал из тайника паспортный бланк. Теперь его нужно заполнить. Но где? Все же придется идти к себе домой. Там он может быстро сфабриковать печать из пятака. И Володю нужно переодеть, в одной рубашке он ехать не может.

Дома все было спокойно. Пока Володя умывался, чистился, Василий Николаевич заполнил паспорт. Теперь его владелец носил фамилию Трегубов. Это была настоящая фамилия, она принадлежала телеграфисту, недавно скончавшемуся от туберкулеза в Великих Луках. Копию этого паспорта привез агент «Искры» Радченко, тот самый «брат директора», о котором упоминалось в жандармском донесении.

Соколов ловко расписался и стал облепливать хлебным мякишем пятак, чтобы оттиснулся один орел, без надписи по ободку.