Два дня дождь не останавливался ни на минуту. Свинцовое небо монотонно роняло на землю частые холодные капли. Осенняя степь не могла противиться силам природы и смиренно принимала влагу. Приземистые мазанки малоросской деревеньки смотрели на мир мутными глазницами покосившихся окон. Дождливая осень заполнила все без остатка. Улицы уже давно опустели. Жители выходили из своих домов лишь для того, чтобы утром выпустить скотину в стадо, а вечером загнать ее во двор.

Наконец, небо устало и дождь кончился. Ранним утром в густой туман из дворов за скрипучими воротами выгнали коров. Резкий голос кнута разрывал рассветную тишину и гулким эхом отзывался в сыром воздухе. Кнут говорил все дальше и дальше. Удивительное дело, коровы сегодня шли молча, ни разу не проронив ни звука. Светало. Облака по прежнему не давали солнцу обласкать землю теплым лучом. Из-за толстого покрывала тяжелых туч свет с трудом пробивался к земле.

Около двенадцати дня из деревеньки вышла тощая, серая в яблоках лошаденка, запряженная в телегу. Дорога медленно поднималась в гору. Лошадь шла не торопясь, лениво переставляя ноги. Копыта тяжело отрывались от земли и так же тяжело возвращались к ней, словно невидимый магнит притягивал их к сырой глине. Под уздцы лошаденку вел старичок в распахнутом коротком овечьем полушубке. Правое переднее колесо каждый раз, завершая полный оборот, издавало скрип, который скорее можно было принять за сдавленный стон. За телегой двигались еще восемь человек, один из них был мальчик двенадцати лет. Рядом с мальчиком шла его мать, держа сына за руку. На телеге везли гроб, обитый позументом, с металлическими углами и ручками по краям. На протяжении всего пути процессия не проронила ни звука. Даже мальчик понял, что сейчас не время для разговоров. На лицах взрослых была скорбь. Обычная скорбь, когда хоронят человека.

Поднявшись на гору, лошадь прошла вдоль невысокого забора, и остановилась возле ворот кладбища. Четыре мужика подошли к телеге и взяли гроб на руки. К вырытой утром могиле его пронесли на плечах мимо неровных рядов крестов и поставили на две табуретки. Люди, шедшие за лошадью, остановились неподалеку от гроба, но подходить близко к могиле не стали.

Пожилой священник открыл потертый требник и начал монотонно читать печальные строки панихиды. Селяне стояли, чуть склонив головы.

— «Во блаженном успении вечный покой подай, Господи, рабу Твоему, новопреставленному Александру...».

Все, кто стоял на кладбище, перекрестились. Мальчик отпустил руку матери и тоже перекрестился. Вскоре его внимание переключилось на окружающий пейзаж — взгляд начал блуждать по крестам и памятникам на могилах, по тускло блестевшему за облетающими деревьями куполу кладбищенской церкви.

— «... в месте злачном, месте покойном...», — продолжал распевать священник,

— «...и сотвори ему вечную па-а-мя-ать».

— "Ве-е-ечная па-а-мя-ать... " — затянули стоящие рядом трое певчих.

— А почему гроб-то закрытый? — тихонько спросил кладбищенский сторож.

— Говорят, ему голову отсекли, — послышался приглушенный говор. — На второй день, как преставился.

— Говорят... — ответил ему также негромкий голос.

— «...души их во благих водворя-ятся...» — сосредоточенно выводил батюшка.

— А чего ж не в храме-то отпевают? — вновь спросил сторож.

— Да владыка, говорят, не благословил, — последовал ответ.

— Грехи наша... — сторож сокрушенно покачал головой и перекрестился.

— Да что голову-то, — вмешался третий мужик, — его только осиновым колом убить можно.

Певчие трижды пропели «Святый Боже, Святый Крепкий, Святый Бессмертный, помилуй нас...», — панихида кончилась. Священник благословил пришедших и в сопровождении певчих двинулся к кладбищенской церквушке.

Старик в полушубке вернулся к лошади и принес вожжи. Вместе с соседом они принялись за дело.

— Он чай не упырь, что его колом-то протыкать, — сказал второй мужик.

— А кто же он?

— А Бог его знает, — ответил второй. — Жил раньше здесь, потом в город уехал. Писатель говорят, был известный. В Петербурге даже жил. А боле ничего не известно. Воля его последняя была, чтоб на родине, значит, похоронили.

Гроб, опоясанный вожжами, приподняли и перенесли к могиле. На какое-то время он завис на вожжах над ямой, а затем медленно стал опускаться вниз.

— Мама, а зачем ему голову отрубили? — спросил мальчик, услышавший разговор взрослых.

— Не знаю, сынок, — ответила мать, осеняя себя крестным знамением. — Может, и не отрубили вовсе. Мало ли чего люди болтают.

Гроб коснулся земли. Из-под него вытащили вожжи. Каждый, из стоящих на кладбище, по очереди подошел к могиле и бросил в нее горсть земли. Та гулко отзывалась, падая на крышку гроба. Вскоре землю уже бросали лопатами.

Подровняв со всех сторон холмик, старичок, что вел лошадь, отошел к своим односельчанам и, тяжело вздохнув, оперся на лопату. Постояв в тишине какое-то время, он выпрямился и надел шапку. Еще раз перекрестившись, люди развернулись и пошли прочь с кладбища.

Лето в Риме было великолепным. Этот древний город с завораживающей архитектурой всегда с какой-то непонятной легкостью навевает мысли о вечном. О любви. О смерти.

Четырнадцатое июля тысяча девятьсот одиннадцатого года. Семь часов утра. Несмотря на раннее время, вокзал был переполнен. Сегодня от перрона отправлялся необычный поезд — туристическая компания «Mauro Sanetti», дабы привлечь богатых клиентов, устроила развлекательную прогулку для осмотра уникального сооружения своего времени — сверхдлинного горного тоннеля. Желающих принять участие в этом увеселительном мероприятии оказалось предостаточно.

Вокзал пестрел дорогими нарядами. В теплых лучах утреннего солнца на тонких изящных женских шейках холодным светом мер-цали бриллианты и изумруды. В ожидании отправления поезда великосветская публика собиралась в небольшие группы и в разго-ворах предвкушала впечатления, которые она получит от этой прогулки. Мужчины попутно обсуждали последние новости с биржи. Торговцы с лотка разносили по перрону сигареты, фрукты, сладости, пузатые бутылки с превосходным вином. Торговля шла бойко.

Неподалеку, почти особняком, стояла группа молодых людей — студенты Римского университета. Они громко смеялись, рассказывая друг другу истории своих похождений и новые анекдоты, не забывая в то же время поглядывать в сторону своих подружек. Молодые дамы находились в обществе родителей.

— Марио, куда ты смотришь? — спросил Джузеппе.

— Куда же еще может смотреть Марио, — подхватил Антонио, — конечно же, на синьорину Алессандру.

Вся компания взорвалась смехом. Все давно знали о страсти молодого студента к дочери судьи.

— Смейтесь, смейтесь, болваны, — с улыбкой отвечал Марио. — Следующей весной я женюсь на ней.

Компания захохотала пуще прежнего. Отец Алессандры имел свои виды на брак дочери. И молодой, пусть и не бедный, студент Марио Джулиани в эти планы не вписывался.

— Будь осторожен, Марио, — сказал Федерико. — Как только судья узнает о твоем желании жениться на его дочери, он обвинит тебя в подготовке государственного переворота.

— Или в покушении на Папу Римского!

— Все равно она будет моей, — сказал Марио, глядя на прекрасную Алессандру, беседующую со своей тетей.

Студенты в очередной раз заразительно расхохотались. Им было трудно остановиться.

— А чтобы вы в следующий раз не насмехались над своим приятелем, — продолжил Марио, — вас в поезде ждет маленький сюрприз.

— Ты прямо в поезде попросишь ее руки? — сквозь смех спросил Андреа.

— Нет, в поезде я заставлю вас дрожать от страха, — улыбаясь, ответил Марио,

— вы у меня надолго запомните эту поездку.

Молодые люди еще долго смеялась бы над недостижимой мечтой своего друга, но начальник вокзала ударил в станционный колокол, возвещая о скором отправлении поезда. Пассажиры проходили в вагоны. Провожающие оставались на перроне, помахивая руками и платочками. Отъезжающие делали то же самое, высовываясь из окон вагонов.