Внезапно появившийся в небе в реве двигателей и свете прожекторов, как трубящий ангел мщения поруганного СССР, бомбардировщик генерала Сактаганова, надо думать, немало их перепугал.

Командир базы успел получить шифровку, предписывающую задержать опасного государственного преступника, но не сумел, а может, не захотел выполнить приказ вышестоящего начальства, которое в свою очередь не разрешало ему применить силу, чтобы защитить базу от бесчинствующих литовцев.

Следы генерала Сактаганова затерялись в Литве.

Разорванный в клочья (если верить сообщению службы новостей) прямым попаданием танкового снаряда, генерал Сактаганов прославился (вошел в историю) как злейший ненавистник и разрушитель России, хотя в действительности оказался единственным военным, пытавшимся спасти СССР, за что, собственно, и был объявлен опасным государственным преступником.

Генерал Толстой по прошествии времени рассказал Илларионову, как был изумлен президент СССР, когда узнал про секретное метеорологическое оружие, с помощью которого удалось шугануть из белорусского неба обезумевшего гулийского орла. Уступая престол российскому коллеге, союзный президент потребовал в обмен на ядерную кнопку документацию на метеооружие и право на продажу «ноу-хау» американцам. Российский президент с утра тяжело соображал, а потому согласился. Как он объяснял потом (когда уже ничего нельзя было изменить), он думал, что речь идет о воздушных шарах – аэростатах, – с которых из специальных пушек снайперы в тулупах и меховых ушанках расстреливают облака. Приближенные берегли его здоровье. От российского президента (в особенности от его семьи) скрывали цену, которую получил за метеооружие бывший союзный президент. В сравнении с ней, деньги, полученные за вывод из Германии советских войск, были сущими чаевыми.

…Когда Илларионов предложил генералу Толстому поступить так же, как некогда американцы с метеооружием, – купить у Джонсона-Джонсона «ноу-хау», позволяющее программировать и получать нужные результаты выборов, старик горько рассмеялся: «Сынок, невозможно приобрести новое в обмен за старое, живое за отжившее, качество за количество. Да, конечно, конец света подготавливается с помощью денег, но благая весть о его конкретной дате за деньги не покупается…»

– За что же она покупается? – поинтересовался Илларионов, смутно чувствуя правоту генерала Толстого.

– Давно ли ты был в Парке Победы на Поклонной горе? – полюбопытствовал генерал Толстой. – Или ты туда не ходишь?

– Был и совсем недавно, – Илларионов, как и многие москвичи, приехал в парк посмотреть на сорвавшуюся со шпиля, рухнувшую со стометровой высоты золотокрылую Нику – загадочное творение грузинского монументалиста, по странному стечению обстоятельств полюбившегося московским властям.

Ника, по счастью, упала ночью. Человеческих жертв не было, если не считать десятка не в добрый час коротавших там ночь бомжей. Вместе с Никой на гранитный стилобат свалился и один из трубящих купидонов, причем труба, как стрела, насквозь пронзила отнюдь не его сердце, но головы сразу трех несчастных бомжей. Другой купидон остался на накренившемся шпиле и теперь напоминал не возвещающего победу вестника, но вздернутого за ногу на виселицу (была в средние века такая казнь) гонца, принесшего горькую весть о поражении.

– Значит, ты видел там роликобежцев? – уточнил генерал Толстой.

Еще бы Илларионов их не видел.

Москва предпоследнего года XX столетия считалась всемирной столицей роликобежцев, как в свое время Катманду столицей хиппи. Неведомая сила ставила самых разных – не только молодых и спортивных, но и седых старцев с синими подагрическими ногами, почтенных матерей семейств, китайцев, негров, а однажды кошерный еврей в лапсердаке, кипе, с развевающимися на ветру пейсами вылетел с неприметной боковой аллеи и чуть не сбил с ног Илларионова, – людей на ролики и гнала, гнала их, как перелетных птиц, по асфальтовому небу Москвы.

– Каждому, кто их видел, совершенно очевидна тенденция, – сказал генерал Толстой. – Но тенденция – это, так сказать, рациональное зерно. Есть еще и иррациональное, прорастающее в виде внезапного и совершенно неожиданного на первый взгляд превращения.

– Сколько бы ты заплатил за то, чтобы я сообщил тебе точный день и час превращения роликобежцев?

– Столько же, сколько за то, если бы вы мне сообщили точный день и час превращения развитого социализма в коммунизм. Ни копейки, – ответил Илларионов. – Во-первых, я не понимаю, о каких тенденциях, рациональных и иррациональных зернах вы говорите. Во-вторых, меня абсолютно не интересует поле, на котором произрастают эти зерна, то есть роликобежцы. Плевать я хотел на роликобежцев. Вспомните, как мы все мучились, когда Москва была столицей ротвейлеров и бультерьеров. И ничего. Куда подевались ротвеллеры и бультерьеры?

– Напрасно это тебя не интересует, сынок, – искренне огорчился генерал Толстой. – Кто такие роликобежцы? Передовой отряд человечества – крысы, бегущие с пока еще не тонущего корабля, дельфины, чувствующие приближение цунами, без видимых причин уплывающие прочь от берега. Ты еще вспомнишь мои слова, сынок, когда, проходя по Парку Победы, увидишь… голых роликобежцев!

– Голых роликобежцев? – Илларионов никогда не знал наверняка – издевается над ним генерал Толстой, или он просто сошел с ума? Впрочем, чем дальше, тем очевиднее Илларионову становилось, что генерал Толстой, сойдя с ума, издевается над ним.

– Как ни горько признавать, сынок, – вздохнул генерал Толстой, – но человечество по сути дела стопроцентно, законченно выразилось, точнее, выразится в образе голого роликобежца. Что есть прогресс, сынок, если отбросить демагогию о свободе, равенстве, братстве и счастье народов, а также научно-технической революции? Всего лишь возможность быстро перемещаться в пространстве, демонстрировать и созерцать обнаженное тело. Только кто купит мое открытие, мое «ноу-хау» за деньги? Разве какой-нибудь редактор, чтобы поместить снимок голой девушки на роликах на первой полосе газеты… Я так тебе скажу, сынок: кого интересуют деньги, те не интересуют нас – это люди прошлого; кого же интересуют роликобежцы, а Джонсон-Джонсон из их числа, тех не интересуют деньги. За сведения о новом, сынок, существует единственная плата – сведения о новейшем.

Илларионов не к селу ни к городу вспомнил, как пресс-секретарь президента России вдруг на каком-то брифинге заговорил… по-польски. Сначала все изумились (неделю, наверное, газеты писали об этом инциденте), а потом как-то успокоились, и журналисты на пресс-конференциях в администрации президента, ломая язык, обращались к пресс-секретарю уже только по-польски. Даже с президентом (страшном в своем гневе) наглец осмеливался говорить по-польски, и тот, не знавший польского языка, долго размышлял над словами пресс-секретаря, не помышляя его уволить или, на худой конец, отправить послом в Польшу.

– В таком случае, не переплачиваем ли мы Джонсону-Джонсону, товарищ генерал? – усмехнулся Илларионов.

– Не думаю, сынок, – ответил генерал Толстой. – Новое всегда дороже новейшего, потому что ближе по времени и, скажем так, используемее в личных целях.

– Если я вас правильно понял, – сказал Илларионов, – деньги в недалеком будущем превратятся в ничто? Только рубли? Или доллары тоже? Что будет вместо денег?

– Я не могу ответить, – одними губами прошептал генерал Толстой.

– Пишут? – изумился Илларионов, оглядываясь по сторонам. – Вас здесь пишут?

– Но не те, про кого ты думаешь, сынок, – громко и даже как-то победительно произнес генерал Толстой. – Бесы, – опять прошептал одними губами.

– Вас здесь пишут бесы? – спокойно уточнил Илларионов. Он вспомнил слова отца, что генералу Толстому суждено в этой жизни пережить собственный разум.

Генерал приложил палец к губам, воровато прокрался в дальнийугол кабинета, врубил на полную мощность радио. Он и прежде так делал. Однажды они целый час, наверное, разговаривали под прямую трансляцию речи Брежнева с очередного партийного съезда. Генерал тоже прекратил разговор на самом интересном месте. «Они не смогут долго слушать этот бред», – кивнул на радио. Илларионов тогда не понял, кого он имел в виду. Не Юрия же Владимировича Андропова? Неужели… бесов?