— Боже мой! Моя милая, юная дама! Я восхищен! Старикам, вроде меня, редко удается приглашать в свой дом таких молодых людей, как вы. Особенно красивых молодых женщин.

«А как насчет симпатичных молодых мужчин? — съязвил про себя Аргайл. — Ну да ладно. Хотя бы комплименты говорит пристойно — не слюнявит рук и без прочих глупостей».

Все сели: Флавия и Аргайл на тонконогий и довольно хлипкий диван — образец современной мебели, — а хозяин в свое куда более основательное кожаное кресло. Гости смотрели, как служанка, которая, как оказалось, совмещала роль сиделки, укутывала Бенедетти теплым шерстяным одеялом. Судя по всему, старику уже перевалило за восемьдесят. Он не слишком хорошо сохранился, но явно заботился о себе. Однако морщинистое, херувимское личико с годами настолько усохло, что стало казаться непомерно огромным лицом младенца. Удобно устроившись, он посмотрел на гостей, ожидая, с чего те начнут.

Флавия объяснила, как была убита Мастерсон в то самое время, когда проявляла интерес к его картине. Старик молча кивал и терпеливо слушал.

— Чрезвычайно прискорбное обстоятельство, — заметил он. — Мастерсон была очаровательной женщиной.

— Значит, вы с ней встречались?

О да, подтвердил он. На прошлой неделе она нанесла ему краткий визит. Его друг Жорж Бралль написал рекомендательное письмо, и он обрадовался, когда она приехала. Да, эта дама весьма заинтересовалась его картинами.

— Я очень горжусь своей маленькой коллекцией, хотя она и не произвела на известный вам комитет особого впечатления. Что ж, тем хуже для них.

— Вы хорошо знаете Бралля?

— Не очень. Когда пару лет назад я решил продать парочку рисунков, Жорж посоветовал официально обратиться в его комитет. Это было, конечно, еще до того, как они там все передрались, а он в знак протеста ушел.

— Они передрались?

— Вроде того. А может быть, и нет. Жорж всегда хорохорился, когда речь заходила о комитете. Считал его чем-то вроде своей собственности. Я уверен: в том, что случилось, большая его вина. Очаровательный человек, но уж очень непростой.

— И вы обратились за советом в комитет?

— Да. А затем ко мне пожаловал Робертс.

— Он сказал вам, что, по его мнению, ваше полотно не принадлежит кисти Тициана?

— Вовсе нет. Дал понять, что это был только предварительный осмотр, и предупредил, что потребуется дальнейшее изучение полотна другими членами комитета. Но по его манере я понял, что он посчитал картину подлинником. И особенно укрепился в этом мнении после того, как посмотрел документальные свидетельства, которые прислал мне Бралль.

Вот это новость! Никто раньше не упоминал ни о каких документальных свидетельствах. Совсем напротив, утверждалось, что таковых нет.

— О чем это вы?

— Жорж, когда вспоминал — а мы не виделись с ним лет десять, — присылал мне кое-какие факты, которые всплывали в ходе его исследований. Ничего особенного: крохи оттуда, крохи отсюда. Он никогда специально не изучал полотно, но если натыкался на что-нибудь интересное, всегда отправлял мне. На мой взгляд, все вместе весьма впечатляет. Вон там, на столе. — Он показал рукой.

Флавия взяла папку, которую старик нарочно выложил к приходу гостей. Значит, все-таки ясно сознавал, зачем они к нему явились. Она просмотрела содержимое: рекомендательное письмо Бралля, договор на покупку картины от сороковых годов, счета за реставрацию и изготовление рамы. И больше ничего. Она показала папку старику.

— Ах, дурная моя голова! — воскликнул тот. — Я же все передал профессору Робертсу, чтобы тот показал своему коллеге.

— И что-то получилось не так?

— Не знаю. Робертс сказал, что этим будет заниматься другой человек. Тот, кто напишет окончательное заключение. Но оно будет включать и его выводы. Видимо, его коллега нашел доказательства недостаточно убедительными. Должен сказать, я был в недоумении, как и Жорж, когда я сообщил ему о результатах исследования.

— А что по этому поводу думала Мастерсон?

— Этого я тоже не знаю. Она обещала объявить о результатах осмотра позднее, когда завершит работу. Мы не очень долго говорили с ней о делах. Боюсь, что я заболтался. У меня теперь бывает мало гостей, и когда ко мне кто-нибудь приходит, не могу остановиться. Наверное, я ее до смерти утомил своими россказнями. Но она была человеком вежливым, не возражала: сидела и покорно слушала. Даже опоздала на поезд. Очень любезно с ее стороны.

— Значит, она не видела никаких документов?

— Я предложил ей взять копии. Но она ответила, что ей не требуется, — очень меня этим удивила.

— О чем вы разговаривали с профессором Робертсом, когда он к вам приезжал?

Старик задумался и пугающе долго молчал. Наконец кивнул, как бы удерживая собственную мысль.

— Большей частью ни о чем. Я провел его к картине и оставил с ней наедине. Работа заняла у него около часа. Потом я предложил выпить. От обеда Робертс отказался и вскоре уехал. Некоторое время мы обсуждали мое желание продать полотно.

— В каком ключе?

— Ну это естественно. Я выражал надежду, что результаты осмотра окажутся положительными и он вынесет заключение, что полотно подлинное, — я ведь хотел выставить его на продажу. Робертс заверил меня, что сделает все от него зависящее. Он всеми силами старался мне помочь. А когда комитет проголосовал отрицательно, прислал письмо с извинениями: назвал это бюрократическими проволочками и предложил, пока все не утрясется, ссылаться на его личный авторитет. Разумеется, за пятипроцентные комиссионные от продажной цены. Я посчитал такое отношение нормальным. Но потом посоветовался с Жоржем, и тот предложил мне немного подождать, посмотреть, не изменит ли комитет своего мнения. Я согласился и решил повременить: как бы пи было заманчиво предложение Робертса, я никуда не спешил.

Аргайл почувствовал, как у него от удивления отвисает челюсть. Он покосился на Флавию, но та была безмятежно спокойна, и он стерпел — ничего не сказал.

— Не хотите ли взглянуть на знаменитое полотно? — продолжал старик. — Ведь обидно проделать долгий путь и не увидеть шедевра.

Оба энергично закивали. Синьор Бенедетти медленно выбрался из кресла, Флавия подхватила его с одной стороны, Аргайл — с другой. Только после того как его распрямили и он обрел равновесие, старик по-черепашьи, не спеша повел их в комнату, которую называл кабинетом и где держал полотна небольших размеров.

От одного вида помещения у Аргайла вспыхнул в груди пожар. Вот это комната! Изящный лепной потолок, белый мраморный камин, в топке тихо потрескивали поленья, темные дубовые стеллажи с тысячами книг в кожаных переплетах. Свет, тепло, ощущение хорошо устроенного уюта. И картины — несколько дюжин полотен высшего качества. Они были развешаны по-старинному — одно над другим, а не так, как принято теперь: редко и вразброд.

— Прекрасно, — пробормотал англичанин. — Абсолютная красота.

Бенедетти благодарно улыбнулся.

— Спасибо. Без ложной скромности скажу: вы абсолютно правы. Здесь мое самое любимое место в мире. Нигде я не чувствую большего счастья, чем в этой комнате. Мне будет жаль ее покидать. Сомневаюсь, чтобы на небесах было нечто подобное, даже если мне посчастливится туда попасть. Кстати, вот и оно. — Дрожащей рукой старик указал на висевшее между окнами полотно, расположенное между фламандским интерьером семнадцатого века и небольшой картиной, о которой навскидку можно было сказать, что это французский пейзаж девятнадцатого столетия.

Абсолютно бесхитростный сюжет. За столом, на котором красовались горы еды и стояло множество бутылок вина и ваза с крупными цветами, восседал человек с крючковатым носом в красно-белом полосатом наряде. Его окружали трое других людей, один из которых был одет на манер монаха. На дальней стене — резное распятие. Руки главного персонажа сложены на животе. Ангелы, как у них нередко водилось, порхали по комнате и трубили в трубы. Абсолютно нормальная сцена повседневной жизни шестнадцатого века. Написана, словно в спешке, грубыми, тяжелыми мазками. Явно набросок какой-то впоследствии законченной картины.