Все те часы, что я нагонял сон чтением «Лекций» не прошли даром. Хотя я и не подозревал, что заучил предмет настолько хорошо: ответы на вопросы отскакивали от моих зубов — с дословными цитатами партийных руководителей. Доцент, похоже, не представлял, что к подготовке к экзамену по его предмету кто-либо отнесётся так серьёзно — внимал мне, приоткрыв рот (с похожим восторгом на меня раньше смотрела лишь Света Пимочкина). Я говорил бойко. Мне не приходилось ни задумываться, ни вспоминать. Слова лились легко, будто я не отвечал экзамен, а зачитывал хорошо заученную речь перед избирателями.

Я рассказывал об истории Коммунистической партии, а думал об Альбине Нежиной. Точнее, пытался понять, почему вдруг изменилось её поведение. А главное — что значили произошедшие в поведении Королевы изменения для меня. Пытался понять: стали эти изменения следствием моих действий, или же произошло нечто, о чём мне пока только предстояло узнать. Не очень к месту ввернул в свой экзаменационный ответ длинную цитату из речи Брежнева, зачитанной Леонидом Ильичом на прошлом съезде партии (видел её первого января на клочке газеты «Правда»). Воскресил в памяти обтянутые тканью ягодицы Королевы…

— … Нельзя научиться решать свои задачи новыми приёмами сегодня, если нам вчерашний опыт не открыл глаза на неправильность старых приёмов, — закончил я выступление всплывшей в памяти фразой Владимира Ильича Ленина.

Умолк. Тишину аудитории нарушали лишь доносившиеся из коридора голоса студентов и проникавший через форточку шум улицы. Я откашлялся, вопросительно приподнял брови — намекнул доценту, что «кино закончилось». Услышал за спиной недовольное ворчание студентов (уловил в их голосах нотки зависти). Преподаватель вышел из оцепенения, провёл рукой по глазам (мне почудилось, что он смахнул слёзы). А потом зааплодировал — каждый его удар походил на взрыв петарды: доцент выплеснул через рукоплескание накопившиеся за время моего выступления эмоции.

Я видел, что преподаватель попытался заговорить, но (из-за переполнивших его чувств?) не смог выдавить ни слова. Мой взгляд скользнул по его лицу, пробежался по залысинам вождя на портрете, добрался до циферблата часов. «Сорок семь минут! — удивился я. — Вот это я разошёлся!» Фантазировал на тему отношений с Нежиной три четверти часа. «Тебе пора завести женщину, Димочка, — подумал я. — Не обязательно комсомолку. Сгодится и коммунистка». Наблюдал за тем, как доцент всё так же молча протянул руку к моей зачётке, написал в ней «отлично», поставил размашистую подпись.

«А вот и повышенная стипендия, — мысленно отметил я. — Поздравляю тебя… студент Усик».

В прошлой жизни я ни одну сессию не закрыл на «отлично». Да и без троек закончил только первый курс. Потому что со второго года обучения в институте навалились заботы о хлебе насущном. Родителям месяцами не платили зарплату — они не могли финансировать все мои «хочу». А мои запросы росли день ото дня. Гулянки, девочки — всё это требовало немалых финансовых затрат. Приходилось крутиться-вертеться. Учёбе уделял ровно столько времени, чтобы не выперли из института. Статус отличника теперь стал для меня новшеством. В прошлом я никогда не считал себя «ботаником». Хотя и не появлялся в списках на отчисление.

Стипендии отличника и троечника в девяностых годах отличались (будут отличаться?) незначительно. Что той, что другой не хватало и на дневную норму продуктов. Прожить на стипендию не представлялось возможным. Да и высшее образование тогда ценилось всё меньше. Потому я не видел смысла стремиться к получению красного диплома. Готовился лишь к «главным» экзаменам — тем, из-за не сдачи которых мог попрощаться со студенческим билетом. Но их всегда сдавал на «отлично» (раз уж готовился к ним). По остальным предметам получал («автоматом» или при помощи наглости) тройки — как говорится: на халяву и уксус сладкий.

Я не бросил в прошлом учёбу лишь потому, что видел на примере приятелей отца, какие возможности может дать хорошая должность на предприятии. И ещё на первом курсе поставил себе цель «забраться повыше». В этой же, новой жизни, я долгоиграющих целей перед собой ещё не ставил. Учёба пока была для меня лишь способом заработка. Потому что стипендия была сравнима с зарплатами на предприятиях. А работка не пыльная — ходи себе на лекции, да почитывай конспекты. До двадцать пятого января я не заморачивался с иными целями, кроме спасения Пимочкиной. Лишь подготовил для них почву в виде повышенной стипендии.

Из нашей группы закончили с одними лишь «отлично» в зачётке только я и Альбина Нежина — Пимочкина умудрилась схлопотать «хорошо» на истории КПСС. Славка Аверин тоже «оступился» на последнем экзамене — доцент внял его просьбе и поставил ему «удовлетворительно» (что старосту не слишком и расстроило). А вот Пашка Могильный добился своей цели: сохранил стипендию в прежнем размере. На повышенную он не замахивался изначально. Поэтому вернулся в общагу из института весёлым и довольным.

На радостях он поделился со мной новостью о том, что Ольга пригласила его к себе в гости. Девушка хотела во время каникул познакомить Пашу со своими родителями. А тридцатого января Мигильный собирался сделать Фролович предложение. Почему именно тридцатого января — он и сам не понимал. Но планировал определиться со своим будущим уже во время зимних каникул. В Ольгином согласии выйти за него замуж, Паша не сомневался. Но он пока терялся в догадках на счёт даты свадьбы.

После экзамена по истории КПСС мои соседи по комнате задержались в общежитии: собирались в комнате девчонок отметить сдачу своей первой сессии. Меня они тоже пригласили на вечеринку, но… неохотно. Слава Аверин высказал надежду, что девчонки не воспротивятся моему появлению в их комнате. А Паша Могильный предложил «замолвить за меня словечко» перед комсоргом. Но я заверил парней, что устал после экзамена и никуда идти не намерен. Выдержал их вялые уговоры — пожелал парням хорошо повеселиться.

Слава и Паша разъехались по домам в субботу днём — семнадцатого января. Оставили мне гору продуктов, пожелали не скучать на каникулах. Заглянуть ко мне в общежитие до возобновления учёбы не пообещали. Сообщили, что вернутся первого февраля. Так что комната на две недели поступала в моё полное распоряжение. Случись такое в девяностых — я был бы на седьмом небе от счастья (уже в день отъезда парней привёл бы туда подружку). Но в этой жизни я мог на каникулах разве что читать в одиночестве «Как закалялась сталь».

Потому что не собирался, как Паша, кому-либо «делать предложение». А то предложение, которое я сделал бы той же Королеве, в нынешние времена называли «аморальным поведением». И карали за него если не исключением из института, то изъятием комсомольского билета. В канун Дня студента, когда в своё тело мог вернуться его бывший владелец (я всё чаще задумывался над такой возможностью), расставаться с комсомольским значком я не хотел. Потому что это имело все шансы закончиться первомайским взрывом.

Неделя после отъезда парней выдалась скучной и спокойной. Я занимался на спортплощадке около школы. Наведывался по вечерам в комнатушку вахтёров — гонял чаи с её обитательницами (Пимочкина нас на каникулах пирожками не баловала). Потом допоздна читал всякую ерунду — лишь бы не погружаться в размышления о будущем: не любил напрягать мозг понапрасну. Ну и смотрел эротические сны с участием Альбины Нежиной (это для меня уже стало привычным явлением).

О том, что буду делать после поездки в Пушкинский парк на встречу с Пимочкиной и маньяком, я намеренно не думал. Мысленно очертил границу: жизнь до двадцать пятого января и после. Ту, что «до», старался заполнить (расщедрился даже на поход в тир). А вот обо всём, что «после» — задумаюсь, когда вернусь из парка в общежитие. Быть может, вновь наведаюсь в гости к Королеве, попробую разгадать причину изменений в её поведении (до двадцать пятого января думал об этом чаще, чем о «маньяке с молотком»).