Путешествие, растянувшееся на восемнадцать долгих дней, скоро превратилось в кошмар. Погода стала сырой, холодной, и это сразу отразилось на настроении всех этих людей. Весь день слышались ругательства, жалобы, проклятия, доносившиеся из повозок, которые приходилось непрерывно вытаскивать из рытвин или переправлять вброд через водные преграды с разрушенными мостами. Каждый раз при этом терялось три-четыре часа.
Перед Можайском проезжали мимо лагеря русских военнопленных. Оттуда доносились ужасные вопли и отвратительный запах гнилой капусты и разлагающихся отбросов. Потрясенная Марианна крепко зажмурила глаза, чтобы не видеть фигуры бородатых демонов, прижавшихся к кольям ограды и изрыгающих ругательства, которых она не понимала, но заставлявших Барбу непрерывно креститься.
В самом Можайске, где находился главный полевой госпиталь и квартировали вестфальские части 38-го корпуса под командованием герцога д’Абранте, приняли группу раненых и ампутированных. Удалось достать несколько карет и крестьянских телег для большинства, но остальных пришлось разместить, уплотнив ехавших из Москвы. Под низко нависшим серым небом и мысли казались серыми...
Другое испытание пришлось пережить, проезжая поле боя у деревни Бородино. И перед открывшимся глазам путешественников зрелищем даже Бейль, забыв свой циничный скептицизм, застыл потрясенный, не в силах вымолвить ни слова, глядя на убитых в знаменитой битве, на эти трупы, все еще оставшиеся тут непогребенными. Равнина была покрыта ими, и только тонкая пленка льда предохраняла их от разложения. Повсюду виднелись полуобглоданные собаками и хищными птицами скелеты лошадей, торчавшие среди обломков барабанов, кирас, касок и оружия, окруженные черным кольцом отъевшихся ворон. Несмотря на холод, вонь от этой бойни шла ужасная.
Но в то время как изнемогающая Марианна шептала молитву, а Бейль, скривившись от отвращения, засунул нос в пакет с табаком, раненые в обозе словно воскресли от этого зрелища. Забыв о своих болячках, неудобстве и плохом настроении, они с гордостью указывали места, где они сражались, вспоминая грохот орудий, героические моменты и жгучий аромат победы. Одни показывали на хижину, в которой был штаб Кутузова, другие созерцали знаменитый редут, как замок ацтеков, возвышавшийся над трагическим пейзажем.
– Они сумасшедшие, – в недоумении шептала Марианна. – Этого не может быть!..
В ответ прозвучал взрыв смеха.
– Да нет же, мой мальчик, они не сошли с ума! Но разве может такой молокосос, как вы, понять солдат? Тому, что мы находимся здесь, мы обязаны выстраданному на этой равнине! Конечно, среди трупов немало наших, но русских гораздо больше! Это был великий день, великая победа, которая сделала из Нея князя!
Заговоривший мужчина был одним из седоков ехавшей впереди кареты. Крупный здоровяк с великолепными усами, непринужденно носивший генеральский эполет на пустом рукаве наброшенной на плечи солдатской шинели. Орден Почетного легиона капелькой крови горел на его груди, а щеку пересекал исчезавший под высоким воротником еще свежий шрам. Он смотрел на Марианну с таким видом, словно хотел разорвать ее на куски. Бейль счел необходимым прийти на помощь.
– Полноте, дорогой генерал! – сказал он, смеясь. – Не нападайте на моего маленького секретаря! Он итальянец, плохо понимает по-французски, и ему только семнадцать лет!
– В таком возрасте я уже был лейтенантом. Несмотря на девичье лицо и большие глаза, этот парень все же должен быть способен сесть на лошадь и держать саблю! Вспомните, как сказал бедняга Лассаль: «Гусар, который не умер до тридцати лет, – олух и трус!»
– Может быть. Но дать саблю этому мальчику – значит взять на себя большую ответственность. Он выглядит слишком чахлым. Наденьте же ваши очки, Фабрицио, – добавил он по-итальянски. – Вы ведь знаете, что без них ничего не видите!
Разозленная и одновременно задетая, Марианна послушалась под явно неприязненным взглядом этого закоренелого вояки, которого она сразу невзлюбила. Ей пришлось даже сделать серьезное усилие, чтобы не сообщить ему свое мнение о подобных ему адептах Марса. Для них поле боя, даже покрытое трупами, представляло собой если не рай, то по меньшей мере привилегированное место, гигантскую площадку для игр, где они отдавались этому волнующему спорту, называемому войной. Не имеет значения, что они оставят там некоторые части своего тела, в счет идет сама игра с ее неистовством, опьянением и ужасной славой...
Едва обоз возобновил движение и генерал решил наконец отвернуться, Марианна со злостью сорвала натиравшие ей нос очки и обратилась к соседу.
– Кто этот кровожадный дурак? Вы знаете?
– Конечно. Генерал, барон Пьер Мурье, командир 9-й кавалерийской бригады 3-го армейского корпуса, другими словами – корпуса Нея. Раненный также здесь... и я добавлю, что он не дурак. Просто он реагировал, как любой старый вояка, увидев красивого молодого человека в полном расцвете сил, обладающего всеми четырьмя конечностями и комфортабельно сидящего в роскошном калеше.
– О! Перестаньте издеваться! Это не я потребовала переодеться в мужское.
– Нет, это я. Но без этого вы не имели бы никакого права ехать с воинским обозом.
– А как же Барба?
– Она состоит в числе моих слуг. Я заявил ее как кухарку. Полноте, Марианна, оставайтесь снисходительной к небольшим неприятностям. Подобные этому инциденты могут встречаться часто. Это издержки вашего переодевания. Наберитесь терпения! И если это может вас утешить, знайте, что генерал думает точно так же и обо мне. Он считает, что аудитор Государственного совета, особенно в моем возрасте, дорого не стоит. Это своего рода уклоняющийся от отправки на фронт! Так что постарайтесь играть свою роль, и все будет в порядке.
Она пронзила его взглядом, но он уже принял рассеянный вид и отвернулся. Достав из кармана небольшую книгу в изящном кожаном переплете, он погрузился в чтение с наслаждением слишком явным, чтобы у Марианны не появилось непреодолимое желание во что бы то ни стало помешать ему.
– Что вы читаете? – спросила она.
– Письма мадам дю Дефан. Она была слепая, однако очень умная женщина, совершенно неспособная нарушать покой других.
После столь ясного намека возмущенная Марианна предпочла не вступать в полемику и умолкла. Откинувшись в угол, она постаралась уснуть.
Путешествие по три-четыре лье в день угнетало своей монотонностью. Морозец уже начал пощипывать уши, так что Бейль и Марианна часть пути шли пешком, чтобы размять ноги и согреться. Дорога была широкая, извивающаяся, как змея, среди густых лесов темных сосен и светлых берез. Непрерывные спуски и подъемы, на которых приходилось подталкивать тяжело груженные кареты. Не встречалось ни одной живой души. Изредка попадались пустые деревни, почти полностью разрушенные.
Приходил вечер, и организовывали бивуак вокруг громадных костров, топливо для которых не представляло проблемы, и спали как попало, закутываясь в одеяла, к утру похрустывавшие ледяным панцирем.
На каждой остановке Марианна старалась держаться подальше от генерала. Не потому, что тот был откровенно неприятен, но он, похоже, получал злобное наслаждение, возмущая мнимого секретаря градом солдатских шуток такой вольности, что, несмотря на самообладание, бедная Марианна не могла удерживаться, чтобы не краснеть до ушей, что приводило в восторг ее мучителя. Кроме того, Бейлю приходилось проявлять индейскую хитрость, чтобы позволить его юной спутнице время от времени уединяться, как того требовала природа. Наконец, он неоднократно повторял, что Фабрицио не очень хорошо понимает французский, но Мурье от этого не стал меньше упорствовать в намерении научить его тонкостям армейского жаргона, уверяя, что это превосходное средство добиться успеха. После похода в Италию у него осталось кое-что в памяти, и он с дьявольской ловкостью ввертывал в разговор итальянские обороты.
Была одна деталь, особенно возбуждавшая его любопытство: Фабрицио никогда не снимал шапку. С самой Москвы она всегда была глубоко надвинута до самых ушей. И шуточки генерала сыпались, как град в апреле, на злополучный головной убор. Или же он разглагольствовал, что бедный Фабрицио, и так обделенный природой в смысле физической силы и мужества, очевидно, лысый или у него завелись вши. И Марианна мучительно сожалела, что не послушалась Бейля и не остригла волосы. А теперь сделать это было невозможно, и ей оставалось только кусать пальцы от злости.
