– Не спи, – тихо окликнул его голос Райзе; по щеке осторожно, но все равно ощутимо хлопнула ладонь. – И встань с пола.

Курт разлепил веки, понимая, что скатывается в сонное оцепенение, и вяло усмехнулся.

– Хоть бы однажды для разнообразия завершение моего расследования выглядело иначе, – вздохнул он, упершись в пол ладонью, и с усилием поднялся. – Меня опять бинтуют, я вот?вот отрублюсь, и – снова упустил главного подозреваемого.

– Бинтовать я закончил, – возразил Райзе наставительно, – уснуть сможешь, как только доберемся до Друденхауса, а что касается последнего – не гневи Бога, академист. Fecisti quod potuisti, faciant meliora potentes;[248] спасибо, что вообще жив.

– Да. И это я тоже уже слышал год назад…

– Выведи его на воздух, Дитрих, – приказал со вздохом Керн. – Кроме того, что ему не помешало б проветрить голову, вскоре очнется наша одаренная дама; лучше, чтоб она его сейчас не видела. Истерик нам здесь еще не хватало.

Курт не возразил, послушно пойдя за потянувшей его рукой, слыша позади шаги молчаливого арбалетчика.

В катакомбах было по?прежнему мрачно, сыро, темно, однако прежнее ощущение давящей тяжести, угнетения исчезло; недалеко от выхода из?под ног метнулась прочь, зашипев, перепуганная насмерть кошка с всклокоченной шерстью и огромными ошалелыми глазами. Ланц тихо выругался ей вслед, явно жалея о том, что не может ускорить бедную тварь хорошим пинком.

За стенами собора, смывая остатки ночной темени, бил в землю стремительный, хлесткий летний ливень.

Глава 24

– Ты гляди, он и не думает переставать, – тихо заметил Ланц, скосивши взгляд в окно; рамы были выставлены, и в рабочую комнату майстера обер?инквизитора проникал влажный, душный воздух, пропитанный моросью, висящей в воздухе вот уже вторые сутки.

Керн переглянулся с подчиненными, покривив губы, и вздохнул.

– Вот и я о том же, – согласился Дитрих все так же негромко. – А если это будет еще с неделю? Не навес же над ними сооружать…

– Полагаешь, – уточнил Курт с сомнением, – что приговор удастся вынести в ближайшие дни?

– А у нас выбор имеется? Абориген, ты прикинь, сколько времени может потребоваться, чтобы до папского слуха дошло все то, что затевается здесь; и еще не известно, какой именно из святейшеств вздумает обратить на все происходящее свое внимание. Положим, от Рима мы еще как?то сумеем отбрехаться – на то здесь мессир Сфорца; но если Авиньон… Хоть ты лопни, а суд должен пройти скоро, и когда в Кельн явится гневный курьер с указанием пересмотреть дело, мы должны уже смести пепел в совочек. И никакие улики, никакой арест на месте преступления нам уже не помогут; даже сейчас вполне может выясниться, что попросту одинокая вдовушка развлекалась с любовниками в катакомбах, за что ей не костер полагается, а покаяние с постом. Ну, может, князь?епископа с места снимут – и все… И я уверен, что люди герцога наверняка уже собрались в армию с намерением взять Кельн приступом. Два курфюрста, арестованные разом; вообрази только! такого никогда, ни разу за всю историю Империи, не бывало. Город обложат, как Трою, и дай Бог, чтоб не с теми же итогами. Дня три у нас есть, не более.

– Причем, все должно смотреться чинно и мирно.

Голос Сфорцы так и остался спустя уж сутки после пережитого им удара надтреснутым и сухим. По возвращении из катакомб сердце кардинала все же воспротивилось полученному насилию, и Райзе более четверти часа бился над умирающим, пока экстренно вызванный профессор Штейнбах спешил в лазарет Друденхауса. Откачать страдальца удалось лишь к вечеру, и сейчас Сфорца, держась за висящую на перевязи левую руку, сидел у стены, привалясь к ней затылком, и говорил мало, коротко и с явным усилием. Левый уголок бледных губ кривился в навсегда застывшей усмешке, отчего при взгляде на его лицо становилось не по себе.

– Если мы не станем дожидаться приличествующей событию погоды, – пояснил он едва слышно, – станут говорить, что дело завершено слишком спешно. И задумаются над его верностью.

– Или, – возразил Курт, глядя в окно, на мелкие капли, туманящие облик города, – скажут, что сам Господь осудил преступников, усугубляя вынесенный приговор.

Керн вновь перекинулся с подчиненными долгими взглядами и кашлянул, задумчиво предположив:

– Подразумеваешь продление процесса казни?..

– Дрова можно будет выжимать, если все это не прекратится, – кивнул он, не оборачиваясь к начальству. – Однако же ухищрения вроде избыточного количества смол, масел или навесов лишь подчеркнут тот факт, и без того явный, что мы спешим, а стало быть – чего?то боимся. Стало быть – неправы. Все, что нужно – простите меня за прямоту, наплевать на все; пусть идет, как идет. Надо лишь подсказать добрым горожанам верное истолкование происходящего.

– А я себя полагал циником… – тихо пробормотал Ланц; майстер обер?инквизитор покосился на Курта, глядя пристально и придирчиво, и встряхнул головой, будто отгоняя какие?то несвоевременные сейчас мысли.

– Бог с ним, – подытожил он решительно. – Пусть так; в самом деле, и без того немало вопросов, какие требуют решения. Пусть люди говорят о Божьей каре.

– Понял, – отозвался Райзе коротко. – Сделаем.

– Не пора ли вернуться к делу? – прервал его Курт. – Сколько он уже… – губы покривила невольная усмешка, похожая на теперь вечную гримасу кардинала Сфорца, – в подвешенном состоянии?

– Да уж с часок есть… Завести вторую допросную, что ли…

Ланцу никто не ответил.

Вообще, то, что сейчас происходило в главной башне Друденхауса, сложно поддавалось какому?либо нормотворческому установлению; общение с арестованными подпадало как под понятие «допрос», так и под определение «судебное разбирательство». Протоколы составлялись по ходу дела, причем одновременно – и протоколы допросов и, тут же, после обсуждения наскоро, черновик протокола суда; новости по делу приходили ежечасно, доставляемые служителями, что рыскали, как никогда похожие на псов, по катакомбам, замкам арестованных, по кельнскому собору, снова возвращаясь, после чего кто?либо из них с докладом торопился обратно в Друденхаус.

Всяческие премудрости, как называл их Ланц, относительно правильности употребления понятий «арестованный» и «обвиняемый» были забыты даже обычно щепетильным в этом вопросе выпускником номер тысяча двадцать один; с минуты, когда он вышел на ночной двор собора под плотную стену ливня, с той ночи, когда брел к чернеющим в темноте башням Друденхауса, ощущая холодные струи дождя на лице, внутри словно что?то переключилось – как сдвигается механизм арбалета, удерживающий в напряжении струну. С той минуты стрела сорвалась, и теперь летела, прошибая преграды, которые когда?то казались незыблемыми, обязательными и верными. Или, быть может, это случилось еще раньше, когда следователь Гессе решил для себя, что готов смириться с риском потерять наживку при попытке застать Маргарет фон Шёнборн на месте преступления. Когда, призадумавшись, понял, что, будь на месте князь?епископа другой человек, не виновный ни в чем, кроме того, что ему предстоит играть роль червячка, на которого Конгрегация будет ловить крупную рыбу – он и тогда в критический момент, в тот самый момент истины, думал бы не о том, как спасти жертву. Точнее, он об этом не думал бы вовсе. Приоритеты – так называли это наставники, которые забраковали курсанта Гессе, отбирая кандидатов для особых курсов, где воспитывались агенты…

Или – произошел этот внутренний щелчок еще раньше? В те минуты, когда, сидя у алтаря в пустой часовне Друденхауса, он привыкал к возникшей в нем мысли, когда он уже знал, что и как надо сделать, чтобы исполнить то, что должен? Когда в его мозгу появился план всей этой долгой, муторной и, вообще, авантюрной затеи с «внедрением». Когда, рассказывая о своих планах сослуживцам и Керну, видел их взгляды – ошарашенные, пристальные, удивленные, придирчивые; когда, встречая эти взгляды, понял вдруг, что в нем самом ни одного из этих чувств нет. Что их нет вовсе. Никаких. Потому что к тому моменту он уже понял, что важно. Свои приоритеты к тому времени он расставил. Потому что тогда уже знал: главное – не взгляды, не шепот за спиной, не открытая неприязнь или похвала. Facere debentia faci.[249] Остальное несущественно.