Днем, когда Джон Грейди работал с кобылой в коррале у конюшни, старик еще раз вышел. Джон Грейди поздоровался, тот кивнул и тоже поздоровался. Поглядев на кобылу, он сказал, что она коренастая, и еще произнес слово «речонча», но Джон Грейди не знал, что это значит. Когда он спросил, что это такое, старик описал рукой у себя над животом полукруг. Джон Грейди решил, что старик счел кобылу жеребой, и сказал, что это не так. Конюх на это только пожал плечами и удалился.

Когда Джон Грейди привел кобылу назад в конюшню, старик застегивал подпругу у вороного араба. Спиной к Джону Грейди стояла девушка. Когда тень от кобылы заслонила свет, она обернулась.

Буэнас тардес, сказал Джон Грейди.

Буэнас тардес, отозвалась девушка. Она протянула руку к подпруге, проверяя, как та сидит. Джон Грейди застыл в проходе. Девушка выпрямилась, забросила поводья через голову коня, вставила ногу в стремя и, оказавшись в седле, направила вороного к двери.

Поздно вечером, лежа в своей новой кровати, Джон Грейди слушал музыку, доносившуюся из хозяйского дома, и, уже засыпая, вызывал перед глазами образы лошадей, горы и снова лошадей. Диких мустангов на столовой горе, которые никогда не видели пешего человека и которые понятия не имели о том, кто такой Джон Грейди, но он знал, что обязательно войдет к ним в души и останется там.

Неделю спустя Ролинс и Джон Грейди опять поехали в горы с мосо и двумя вакеро и, когда мексиканцы, завернувшись в одеяла, заснули, еще долго сидели у костра и пили кофе. Ролинс вытащил кисет, а Джон Грейди – пачку сигарет, которую и протянул Ролинсу.

Откуда у тебя фабричные, спросил Ролинс, убирая кисет.

Из Ла-Веги.

Ролинс кивнул, извлек из костра головешку прикурил. Джон Грейди наклонился к нему и сделал то же самое.

Значит, она учится в Мехико?

Угу.

Сколько ей лет?

Семнадцать.

Понятно. А в какой школе учится?

Точно не знаю. Говорит, в частной.

С выкрутасами, значит, школа! Не для простых.

Похоже, так.

Все правильно, усмехнулся Ролинс, затягиваясь. И школа с выкрутасами, и барышня тоже.

Это ты зря.

Ролинс полулежал, прислонившись спиной к седлу и вытянув ноги к костру. Подошва его правого сапога отставала, и он закрепил ее через рант проволочными колечками.

Видишь ли, приятель, начал он, глядя на сигарету, я уже пытался тебе кое-что втолковать, но ты и тогда не услышал, да и теперь, похоже, не захочешь.

Я понимаю, к чему ты клонишь.

А я понимаю, что приятно пролить слезу на сон грядущий.

Джон Грейди промолчал, а Ролинс продолжал:

Учти, она небось якшается только с такими, у кого есть свои самолеты. А про авто и говорить не приходится…

Наверно, ты прав.

Рад это слышать.

Но слова ничего не меняют, ты это хочешь сказать?

Ролинс снова затянулся. Они долго сидели и молчали. Потом Ролинс бросил окурок в костер, сплюнул и сказал:

Лично я на боковую.

Ценная мысль, кивнул Джон Грейди.

Они расстелили одеяла. Джон Грейди стащил сапоги, поставил их радом и улегся, вытянув ноги. Костер почти совсем догорел, и Джон Грейди лежал и смотрел на звезды, на светящиеся сгустки раскаленной материи, которые испещряли небосвод. Внезапно он раскинул руки по сторонам и крепко-крепко прижал к земле ладони. Ему показалось, что он – единственная неподвижная точка в пребывающем в постоянном движении мире.

Как ее зовут, услышал он из темноты голос Ролинса.

Алехандра… Ее зовут Алехандра.

В воскресенье днем Джон Грейди и Ролинс отправились в поселок Ла-Вега на лошадях из того табуна, с которым так много работали. Эскиладор на ранчо постриг их овечьими ножницами, и теперь их шеи над воротниками сделались странно белыми, словно шрамы. Они ехали, надвинув шляпы на брови, и посматривали по сторонам с таким видом, будто были готовы в любой момент принять вызов этих мест и всего, что они в себе таили. Они устроили призовую скачку на пятьдесят центов, и Джон Грейди одержал победу. Потом они поменялись лошадьми, и снова удача оказалась на его стороне. Они перевели лошадей с галопа на рысь, и те бежали разгоряченные и в мыле. Когда кони неслись по дороге, крестьяне с корзинами овощей и фруктов и ведрами с домашним сыром жались по обочинам, а кое-кто на всякий случай прятался в кустах и кактусах. Мексиканцы с удивлением взирали на юных всадников. Животные грызли удила, с их морд летела пена, а седоки отрывисто переговаривались на каком-то непонятном языке и погоняли коней. Казалось, им тесно в этом пространстве и они вот-вот взорвут этот мир, но бешеный смерч пролетал, оставляя позади все как было. Пыль, солнце, чириканье птиц.

Они зашли в магазинчик. На полке лежали стопки рубашек. Те, что были сверху, даже будучи снятыми и развернутыми, сохраняли более светлые квадраты – куда падало солнце или пыль, или и солнце, и пыль одновременно. Ролинс перемерил немало рубашек, прежде чем отыскал такую, у которой рукава не были коротки. Хозяйка вынимала булавки, которыми были сколоты рубашки, и, держа их во рту, прикладывала рукав к руке покупателя и горестно качала головой. Выбрав по паре новеньких, негнущихся джинсов, Джон Грейди и Ролинс отправились в примерочную, каковой служила спальня в задней части магазинчика, где стояли три кровати и цементный пол был когда-то покрашен в зеленый цвет. Усевшись на одну из кроватей, покупатели начали пересчитывать деньги.

Она сказала, что джинсы стоят пятнадцать. Сколько же это по-нашему, шептал Ролинс.

Один мексиканский песо – двенадцать с половиной центов. Помни об этом…

Сам помни! Короче, почем штаны-то?

Доллар восемьдесят семь.

Черт возьми! Мы неплохо живем. Через пять дней у нас получка!

Они купили себе еще носки и нижнее белье, потом выложили все на прилавок, чтобы хозяйка посчитала, сколько они ей должны. Она завернула покупки в два отдельных пакета и перевязала их бечевкой.

Сколько у тебя осталось, спросил Джон Грейди.

Четыре доллара с мелочью.

Купи себе сапоги.

У меня немного не хватает.

Я одолжу.

Точно?

Точно.

Нам сегодня потребуются финансы на вечер.

Еще пара долларов останется. Давай.

А что, если ты захочешь угостить свою прелесть шипучкой?

Это разорит меня на четыре цента. Валяй покупай.

С сомнением во взгляде Ролинс взялся за пару сапог, затем поднял ногу и приложил к подошве один из них.

Жмут.

А ты примерь вон те.

Черные?

Ну да! А почему нет?

Ролинс надел черные сапоги и прошелся в них взад-вперед. Хозяйка одобрительно покивала.

Ну, как тебе?

Вроде нормально. Только к этим каблукам надо привыкнуть.

А ты потанцуй.

Что?

Потанцуй, говорю.

Ролинс посмотрел на хозяйку, потом на приятеля.

Черт побери. Перед вами великий комик.

Ну-ка спляши, как ты умеешь.

Ролинс отбил чечетку и остановился, победно ухмыляясь в облаке поднятой им пыли.

Ке гуапо[51], сказала хозяйка.

Джон Грейди улыбнулся и сунул руку в карман за деньгами.

Мы забыли купить перчатки, сказал вдруг Ролинс.

Перчатки?

Ну да. Мы, конечно, маленько приоделись, но работать-то все равно придется.

Верно.

Эти веревки из агавы протерли мне все ладони.

Джон Грейди посмотрел на свои руки, спросил женщину, есть ли у нее перчатки, и они купили себе по паре.

Пока она заворачивала их, они стояли у прилавка, и Ролинс смотрел на свои сапоги.

У старика Эстебана в конюшне есть отличные манильские веревки. Как только подвернется случай, позаимствую одну для тебя, сказал Джон Грейди.

Черные сапоги. Надо же! Всегда мечтал стать разбойником с большой дороги, сказал Ролинс, качая головой.

Хотя вечер выдался довольно прохладным, двойные двери были распахнуты. Человек, продававший билеты, сидел на стуле, на деревянном возвышении, и потому при появлении очередного посетителя ему приходилось нагибаться, чтобы получить от него монету и вручить билет – или принять корешки от тех, кто выходил и теперь возвращался обратно. Большое строение из саманного кирпича подпиралось снаружи столбами, из которых далеко не все являлись частью его первоначального облика. Окон у строения не было, а стены сильно потрескались и местами, казалось, вот-вот обвалятся. Освещался зал двумя рядами электрических лампочек в бумажных мешочках, раскрашенных акварельными красками так, что на свету были видны следы от кисти. Зеленые, красные и синие абажурчики казались одного цвета. Пол хоть и подмели ради такого случая, но под ногами похрустывали шелуха от семечек и солома. В дальнем углу зала вовсю наяривал оркестр, расположившийся на возвышении из соломенных снопов, в раковине из согнутых железных листов. У подножия эстрады были установлены «прожектора» в больших жестянках из-под повидла, обложенных кусками цветной материи, которая весь вечер потихоньку себе тлела. Отверстия банок были затянуты цветным целлофаном, и прожектора отбрасывали на раковину причудливые тени музыкантов. Под потолком в полумраке время от времени проносились с жуткими криками козодои.