– Согласен, но не совсем, – возразил Тренихин. – Одно дело вкус, другое – вид. Если вид был, его можно описать, ну хоть по точкам. Пусть плохо, но все же можно.

– Ну, если плохо, то это на полярное сияние похоже. Доволен? Нет? Ага! – вспомнив, видно, сцепщик на секунду поплохел с лица.

– Ты меня только больше не путай, друг, я и сам, без тебя, запутаюсь... Ну, значит, дальше чего? Они меня туда куда-то тянут, ну к себе, затягивают, приглашают, я не очень их при этом понимаю. Цели их, смысла – не вижу. Резона хватать им меня вроде нет никакого. Однако хватают. Конечно, я упираюсь! В натуре. А я вообще с похмелья злой бываю. Смотрю, они так, походя, смекнули меж собой: не хочет, дескать, ну и хрен с ним. Я «Точно, – говорю им, – хрен со мной...» Они мне: «А чего ты сам-то хочешь?» – «Да похмелиться, что ж еще, как дети, блин!» «Щас сбацаем!» – они мне. Хорошо. Я стою жду, раз обещали. «Ну, а вообще чего ты хочешь?» – они мне. Тут чувствую, я их не понимаю снова. «Как это понимать вас – вообще чего хочу»? – «Ну, что тебе хотелось б навсегда, чтоб было бы с тобой, вообще?» – «Вообще? Вообще, чтобы всегда опохмелиться было. Я, – говорю, – дурной всегда бываю с бодуна. А выпью – справедливый, добрый. Вот пусть так навсегда со мной и будет». Они смеются.

– Как – смеются-то?

– Как ты вот: «ха-ха-ха»... Но только враз мороз по коже от скрипа ихнего. Но дело-то не в том! Ты суть смекни. Они мне: «Это у нас без проблем. Так с тобой и будет. Железно, заметано все. Получай что просил и вали на хер отсюда». И тут же мне суют пузырь «Особой» в руки. Не маленький, ноль семьдесят пять флакон, наверно. Не помню точно. Помню только, что меньше литра. Ну, я им тут – дурак-то дураком: «Ребята, я про вас – могила! Ни слова никому, ни полслова. Со мной умрет». Они опять смеются: «Ну, ты даешь! Кому что хочешь, то и говори. Нам это совершенно до звезды!» И я пошел. Пошел и снова плутанул, туман был. К железке не пошел. Но часов через пять случайно набрел на своих. Бутылку сам, конечно, вымахал. Один. Пока искал тракт, ну, зимник. Пришел, у них костер, ушица, малосолка: отошли уже ребята почти. А я прихожу с востока, со стороны Сибири, и – кирной! Во удивились-то они! Я, конечно, сразу спать у костра свалился. Потом уж рассказал, когда назад шли. Они ржут, конечно же, не верят! «Ты просто, – говорят, – с утра хлебнул из ручья, на старые дрожжи-то...» Да, так действительно бывает, верно! Но я-то знаю, я ж помню все, что было! Не верите – ладно, не надо! Махнул рукой, ничего ж не докажешь. И вот, сколько лет, прикинь, прошло с того случая, а я вот, смех смехом, но проблем с опохмелом не имел еще ни разу! Тут фокус вот какой или просто так, везуха. Как сегодня. Иной раз и счудишь чуток внаглую. Поддержишь разговор иногда. Но ведь что интересно: всегда нальют, или сам нальешь, но! – поправлюсь безо всяких сомнений! Неизменно! Всегда! Как часы! Вот куда меня только жизнь за эти годы не кидала – лучше не вспоминать! Но опохмелялся всюду, из любого положения – Чернобыль там, война, бомбежка – пусть, в пустыне просыпаюсь – хрен с ним, в море, верхом на бревне, без штанов и рубашки – пускай! Да хоть бы небо звезданись на землю – но из любого положения я опохмелюсь в ноль секунд! Ну, братцы, – будем!

Все трое махнули, причем опять абсолютно синхронно, как по мановению дирижерской палочки.

– А в цирке ты не пробовал работать? – спросил Тренихин, вытерев уголки рта.

– Конечно, пробовал. Не вышло ничего. Думаешь, когда захочешь, что захочешь, то и выйдет? Нет, по заказу – шиш. Деньжат на этом даре ни копья не заработаешь. Давно уже я понял: хрена с два, не надейся, браток! На опохмел – это да! Много чудес было со мной с похмела. И когда уже опохмелишься, бывает, сверх программы прет по-прежнему: как бы для радости, что ль? Когда народ хороший в компанию попадется. Милый сердцу, приятный душе. Вот ты такой как раз в точности. – Сцепщик указал пальцем в грудь Борису. – Ведь ты детдомовский, как я? Верно?

Борис кивнул.

– Я ж чувствую! Отца и мать не помнишь?

– Нет.

– Ну, на меня смотри тогда.

Лицо сцепщика начало вдруг преображаться на глазах, превратившись в лицо женское, на редкость миловидное, нежное, ласковое, со страданием, застывшим в серых глазах.

– Вот мать твоя, – произнесло это существо прежним хриплым голосом сцепщика. – А вот отец, – запоминай...

Женская головка на плечах сцепщика превратилась в лицо мужское, страшное, лицо изувера, убийцы, пышущее глубокой патологией.

– Они мертвы, – объявил сцепщик, принимая свой исходный вид. – Отец твой мать твою зарезал через неделю, как ты родился, а самого его зашибли ломом в голову... еще через полгода. За дело.

– Что значит «за дело»? – по лицу Бориса пот тек в три ручья.

– За дело, значит – не случайно. Подробностей не вижу, врать не буду. А, вот! Еще есть тетка у тебя, сестра матери, родная сестра – лицо сцепщика превратилось на пару секунд в лицо сумасшедшей старухи лет восьмидесяти. – Еще жива, но скоро, этой осенью, умрет.

– А где она?

– Да где-то далеко. В Сибири. В сумасшедшем доме, да – в Сибири, точно. Не вижу. Нет, не ищи. Ее нельзя найти.

– Как так – нельзя найти?

– Как? Не дано. Ну, не судьба. Она к тому ж ничего и не соображает. Безумная. Гляди, – он снова на мгновенье стал старухой, и стало ясно, да, глаза пустые, как у судака.

– Болезнь Альцгеймера, – сказал Белов.

– Да. Точно, – согласился сцепщик. – Я тоже это же хотел сказать, но... Слово трудное.

– Кто ты? – спросил Тренихин сдавленно. – Скажи: кто ты?

– Я? Сцепщик! В Буе работаю.

– А живешь ты где? – спросил Белов.

– А живу я – вот, через три минуты будет, Секша – моя станция. Зовут Егор. Фамилия Игнатов. Заедешь в Секшу – всегда буду рад. Мой дом желтенький такой, возле водокачки. Меня все в Секше знают. Не найдешь, так спросишь – сразу укажут.

Он встал, откашлялся, сунул кружку в карман, сгреб со стола чайные стаканы:

– Обещал вернуть стаканы. Все, мужики! Спасибо за компанию, бывайте! Не кашляйте. Ну, просто вы меня спасли. Простите, если что не так.

Кивнул и вышел.

– Вот так сцепщик! – Власов цыкнул. – Ну и ну!

– Теперь вот все. – Белов шумно выдохнул – рассказ явно дался ему с трудом.

– Устали?

– Снова все пережил как будто. Ужасно гадостный осадок. Не опишешь.

– Прекрасно вас понимаю! Я сам такой же вонючей мрази, быдла, работяг нагляделся за жизнь предостаточно. Вообще, эта ваша история может быть просто иллюстрацией того, как некоторые небезуспешно и цинично пользуются плодами своего антисанитарного, плачевного состояния – она, безусловно, списана вами из жизни. Да, к сожалению, это так. Почти повсеместно по всей стране. Алкоголизм и его неизбежное следствие: деградация. Деградация всего, что делает человека человеком... Увы! – Власов вздохнул. – Так, значит, вы в поезде три бутылки одолели? За один час? Так ведь теперь получается?

– Я лично выпил граммов сто. Коньяк, считайте, выпил практически один сцепщик. А водку – они с Борькой пополам почти. Ну, каждый – по бутылке, если не считать граммов сто, которые выпил я. Борька знает мою норму, он мне чисто символически наливал. Для компании.

– То есть вы-то были почти трезвый?

– Да не почти, а совершенно трезвый. Ну что там мне – полстакана – смешно!

– Мне очень не нравится эта ваша история. – Власов был абсолютно серьезен.

– Конечно. Вы в нее не верите.

– Нет, не поэтому. Верю там, не верю, – это все можно проверить безо всякого труда. Меня, грешным делом, беспокоит другое. – Власов помолчал, а затем спросил в лоб: – Зачем вы мне это все рассказали?

– То есть как – зачем? – Белов опешил. – Не знаю, как для вас, а для меня-то очевидно, куда девался Борька. И где его теперь следует искать в первую очередь.

– У тетки, в сумасшедшем доме, где-то там в Сибири?

– Да нет, конечно! Это ж «не дано»!

– Ага! Тогда у сцепщика в гостях: ну, в Буе, в Секше, в желтом доме?