До Серпухова он добрался без проблем. Почти без труда, поблуждав минут сорок, нашел Валин дом. В ее подъезде, на лестнице никто не целовался – было уже два часе ночи. Он позвонил ей в дверь. Дверь открыл отец Вали. После некоторой дискуссии с отцом появилась и сама Валя:
– Что случилось?
– Ничего не случилось.
Борис сразу приступил к допросу, не имея на то ни малейших оснований:
– Ты чего сегодня вечером делала?
Однако никакого «криминала» в ее действиях нельзя было усмотреть. Она пришла после ночной смены, поела, постирала и завалилась спать рано – около семи вечера.
– А кстати, – сказала она, – как странно: ты мне как раз сегодня приснился. Мне приснилось, что ты здесь живешь, на соседней улице. И еще приснилось, что мы стоим здесь, в подъезде, у окна, на лестнице и целуемся, как летом. А за окном снег идет.
Понятно, что весь следующий час, часов до трех ночи, они целовались уже наяву в этом самом подъезде, у этого самого окна на этой самой лестнице. Пока у отца Валентины не лопнуло терпение. Он вышел и понес. Они расстались, думая, что до завтра.
Они ошиблись.
Борька пошел к вокзалу, так как спать в подъезде неудобно, а на улице – холодно. На вокзальной площади в это время приключился пожар – Тренихину вообще в жизни неимоверно везло на огонь и пожары. Загорелся какой-то клуб или еще что-то бесхозное и общественное. Борька остановился, глядя на разгорающееся здание, закурил. Вдруг кто-то сзади схватил его за рукав:
– Ты поджег?
Он оглянулся. Его держал мент – в добротном овчинном полушубке, с оголенным стволом. Пистолет?! Борька мгновенно смекнул, что история оборачивается плохо. Документов с собой не было. Что делает он здесь, в ночи, в Серпухове? Он и сам представлял это теперь довольно туманно. Причина и следствие существовали в какой-то странной сцепке, менялись местами, не разделялись. В околотке, дыша перегаром, еще труднее будет объяснить необъяснимое.
Мент был настроен решительно:
– Пошли!
Борьку охватило какое-то чувство глубочайшего отчаяния вперемешку с классовой ненавистью: мент был в таком замечательном светлом овчинном тулупе!
«Эк тебя Родина одела!» – мелькнуло в голове у Бориса, и в тот же миг, рефлекторно, он так впаял менту в чмокало, что кожаные подошвы ментовских валенок только мелькнули в свете пламени все более разгоравшегося клуба.
На бегу, не останавливаясь, он подобрал вылетевший из руки милиционера «ПМ», – чтоб тот, очухавшись, не саданул ему вслед, между лопаток – от большого ума. Куда? Куда бежать в пустом ночном городе? Понесся к зданию вокзала. Но на вокзале провинциального города разве затеряешься в четыре часа утра? Он миновал перроны и рванул к аккумуляторным путям, в тупики. Слыша свистки, топот и мат погони, еле залез на какой-то товарный вагон, предполагая тут и залечь.
Вагон, доверху заполненный антрацитом, оказался без крыши. Прекрасно понимая, что ему светит приличный срок, Борис попытался закопаться в ледяной смерзшийся уголь.
Конечно, его бы нашли наверняка через десять минут.
Но спас скорый, отрезавший погоню. Спасло и то, что товарняк с углем сразу после прохода скорого тронулся в сторону Москвы. Однако спасение от серпуховской милиции едва не обернулось смертью от холода и ветра. Борис не сдох только потому, что, разодрав в клочья рукава и руки – едва ль не до кости – закопался в антрацит по шею. Так и доехал до стадиона «Торпедо» в Москве: уголь везли на ЗИЛ. Поняв, что поезд уже в Москве, Борис с трудом вытащил свое тело из угля и слез, едва не сломав замерзшие до остекленения ноги. Пешком приперся к Белову. Вымылся, отогрелся, переоделся. Подарил трофейный пистолет – захваченный в честном рукопашном бою.
Зная, что пистолет никто не трогал, он все же проверил: заряжен – о'кей!
Он повернулся с пистолетом в руке и остолбенел: за его спиной, на кровати лежала Лена – раскинув руки, голова с кровати свисала набок...
– Леночка! – Он бросился к ней.
Она, проснувшись и увидев его с пистолетом в руке, закричала от ужаса.
– Ты что здесь делаешь?
– Ждала тебя. Заснула.
– Зачем ты с пистолетом?
– А? Да просто так.
– Откуда он у тебя?
– Купил.
– Сегодня?
– Да нет! – он опустил ствол. – Пойдем на кухню, чайник кипит...
– А знаешь, что мне снилось!? – Встав с постели, Лена сразу ожила: – Чудеса!
– Чудеса?
– Ты просто не поверишь! Мне снилось, что мы завтра обвенчаемся.
– Едва ли мы завтра обвенчаемся, – сказал Белов, запихивая пистолет в рюкзак. – Я уезжаю.
– ...А я в детстве, если что случалось, всегда ложилась спать и накрывалась с головой.
– Мне это не помогает. У меня другая особенность: любой кирпич, который может упасть на голову, обязательно падает именно на мою голову. Как только меня хватятся – сразу объявят в розыск. А хватятся меня, думаю, не позднее чем завтра с утра. Ты это учти. Я не шучу.
– Возьми меня с собой, Коля!
– Да брось, пожалуйста!
– Я, знаешь, тоже по лесу могу. А что? Я не боюсь.
– А я – боюсь. – Он был вполне серьезен. – Считай, что я умер уже. Так будет проще.
Они помолчали.
– Ты, Коля, очень резко изменился, знаешь?
– Догадываюсь. Да и, если честно признаться, было ведь отчего измениться-то.
– И оттолкнул сегодня меня. Зачем?
– Я думал, что я ясно объяснил зачем.
– Нашел, наверное, другую себе дуру?
Белов едва не поперхнулся кофе, хотя и понимал, что Ленка просто придуривается по обыкновению.
– Ты подкинь-ка завтра Власову, ну следователю, эту мысль. Завел себе другую, а Борьку пришил из ревности. Отравил, в мешок и в колодец. Ему как раз не хватает конструктивных идей.
– А где ты был весь день, пропадал? Ну, вот скажи!
– Сначала я сходил в мастерскую к Борьке. Там состоялась содержательная беседа со старыми знакомыми, соседями, местными, ты их не знаешь.
– А зачем ты туда ходил?
– Проверить. Проверил. Борька туда не заходил. Но зато там теперь живет Власов, следователь.
– Как живет?
– Как собака. Сторожит. Дрыхнет. Лает.
– У тебя не поймешь – когда ты шутишь, а когда всерьез говоришь.
– С тобой тоже общаться – не сахар. Но я говорю в данном случае чистую правду.
– А что ты делал потом?
– Потом я похрюндал в турклуб на Таганку. Приятно побеседовал там с инструктором насчет тех мест золотых.
– И что он сказал?
– Места, сказал, отличные. Воздух изумительный. Дорог особых нет, но зато холодной воды под ногами – залейся... Погода в это время года – дрянь порядочная. Одним словом, не скажу, что он меня очень обрадовал.
– Ты с ним что – четыре часа беседовал?
– Нет, не больше часа. Потом, ну, по дороге домой, к адвокату заглянул, к нотариусу. На метро по кольцевой часок покатался, подумал, поразмышлял. Вот и все.
– Вот врешь-то. Ты – и на метро катался!
– Ну, хорошо. – Белов чуть грустно улыбнулся. – А если я скажу: ходил в кино, в баню, на скачки – ты поверишь?
– Нет. Я тебе больше совсем не верю. Ты был такой сердитый, когда подкрался ко мне с пистолетом.
Белов не выдержал и рассмеялся:
– Я был не сердитый. Я был испуганный, Лена! Ну что тебе еще наврать, чтоб ты поверила?
– Скажи, что ты меня не любишь.
– Я тебя люблю.
– Тогда скажи мне правду.
– Я кроме правды ничего не говорю.
– Скажи мне самую главную из правд.
– Пожалуйста. Мне сорок два, Елена.
– Да. Это правда.
– А тебе нет еще и двадцати-то двух. Но это полбеды. Хотя и главная, конечно, половина беды. Вторая половина состоит в том, что я уж слышу четкий лязг зубов моих коллег. Они уже ко всем собакам пришили вешалки.
– Не понимаю ничего: собакам – вешалки?
– Чтоб их повесить на меня. Всех собак. И даже если Борька и найдется, в чем, увы, я больше не уверен, то и тогда потянется за мной, что «то ли он украл, то ли у него украли, не помню точно, но помню, что что-то такое было».
