– А точно нальешь, если до батареи дойдем?

– «Если»... – передразнил Борька. – Не «если», а «когда» уж сказал бы, мудило. Такими вещами не шутят. Давай, заводи свою шарманку. А я пошел откупоривать. Разолью, поставлю на подоконник. Промежуточный финиш. Дошел – получай. Я и сам заодно приму, – сообщил Борька. – А то уж вкус забыл. Три месяца в рот не брал.

Скрепя сердце, посетовав, паркетчики подключили машину. Машина взревела, подняв тучу пыли и мелких стружек.

«Боже мой! – поморщился Борис. – Оглохнуть это ж, охереть».

Разлив, он взял один стакан в руку, взвесил.

«Ну, им– то надо отработать первую, – подумал Борис. – А я свое-то отработал уж. Уж мне-то Бог давно велел расслабиться».

Не спеша, с чувством глубокого удовлетворения Борька поднес стакан ко рту и медленно, с достоинством, начал переливать в себя содержимое стакана.

Допить не успел – процесс прервал внезапный дикий скрежет, сменившийся в мгновенье ока леденящим душу коротким взвизгом – с хрустом и треском...

Циклевщики, разинув варежки, уставившись как зачарованные на пьющего Бориса, тут же потеряли, что называется, контроль над техникой. Истошно ревущая циклевочная машина, предоставленная сама себе, в момент прогрызла паркет до битума, а затем врезалась циклями в бетон, свирепо визжа и неистовствуя. Хрупнул каленый металл, цикля разлетелась вдребезги. Вал двигателя заклинило погнутым обломком крепежного винта, обмотки мотора немедленно раскалились, на щетках вспыхнула вольтова дуга коллекторных огней. Из двигателя, как из лампы Аладдина, повалил вонючий сизый дым со страшной силой и скоростью. Однако вместо старика Хоттабыча из этого получилось только крупное короткое замыкание.

На лестничной площадке раздались многочисленные стуки дверей, топот. Кто-то заорал – испуганно и истошно. «То ли щиток распределительный полыхнул, то ли лифт с людьми звезданулся», – подумал Борис и, решив ничего не откладывать на потом ввиду тревожности ситуации, тут же допил недопитое.

– Кормилица... – один из циклевщиков, глядя на погоревшую машину, смахнул слезы – по комнате плавали клубы выедающего глаза дыма – своеобразный коктейль от дымящегося трансформаторного масла, текстолита, догоравших смазки, изоляции и резины.

– Не справились, блядь, с управлением, – констатировал бригадир.

– Спасибо скажи – осколки ног не порубили! Вишь, фартук не дал осколкам разлететься. А то бы веером, и все без ног.

– Да, повезло!

– Ну что, хозяин? – первый пришел в себя бригадир, отключая машину. – Не дал поправиться? Вишь, как вышло? А я предупреждал. Теперь абзац. Не будет сегодня до батареи. И до окна не будет. Херово сегодня будет. И нам, и тебе. А сам виноват!

Произнеся этот короткий монолог, бригадир решительно шагнул к подоконнику, отгоняя клубы дыма от лица, взял налитый стакан, как свое, как заслуженное. Не ожидая никого, опрокинул стакан себе в рот, резко, как выплеснул. Нагнулся к полу, поднял стружку. Занюхал стружкой. Утерся рукавом. Скомандовал бригаде:

– Давай, ребята! С почином, значит.

Борис усмехнулся: вот наглость-то! А вслух сказал язвительно:

– Тебе, может быть, лучше коньячку, – с почином-то?

– Неси, конечно, – согласился бригадир. – Теперь ведь – что? Мы это так оставить не можем...

Они хватились Бориса Тренихина лишь в середине октября – два с половиной месяца спустя.

– Слушайте, а Борис где? Он вроде в Крым собирался?

– Я не знаю. Он хотел в августе хату привести в порядок. Наверное, потом куда-нибудь махнул. На бархатный сезон.

– Ну, какой уж сезон-то сейчас? Октябрь!

– Я ему на прошлой неделе раз пять звонил! То занято, то никто не подходит. У меня ведь опять горе, ребята. Невест – три штуки, а парить негде!

– Надо бы съездить к нему. Вдруг что случилось?

...Белов хорошо помнил ту картину, которую они застали, выломав Борису входную дверь. Кисть Верещагина была бы бессильна. Нет! То был черный квадрат Малевича – чернее не бывает. Выпито и пропито было все – в квартире остался квадрат стен. Черный квадрат.

Борьку лечили потом месяца три. После лечения в складчину зафиндилили в Ялту. Потом...

Словом, к лету 1981-го он отошел уже от ремонта. Вполне.

Разглагольствовал: «Я, братцы, и сам бы тоже выплыл бы. Я почему так уверен? Очнулся я как-то ночью, на руки себе глянул. И вижу вот, блин, в лунном свете: ногти у меня – сантиметра по три: не ногти, а когти! Как у орла, понимаешь? И сине-черные все – от грязи, а сверху все руки ну как в крови – от кетчупа там, от бычков в томате – хер знает от чего, но ужас смертный! Все, думаю: пора завязывать! Попились. Хватит. Стоп! А тут вот и вы подоспели на выручку!»

Он нарисовал потом эти руки.

Картинка получилась небольшая – тридцать на сорок, наверно, техника – масло. Ничего в ней особенного не было – руки, просто руки – и все. Но она ужасала, эта картинка, даже не пьющих, никогда не пивших. Действительно, что-то было в этих когтях инфернальное, потустороннее. Словом, ощущение передалось.

А году в восемьдесят девятом Борис запарил ее, эту картинку, одному австралийцу, баксов где-то за восемьсот, подтвердив еще раз тем самым старую истину о том, что все находки и открытия происходят в России, а результатами их наслаждается Запад: ведь Австралия, как известно, хоть и на юго-восток от нас, но все равно ведь, блядь, на Западе.

Подумав, Белов решил, что рассказывать эту историю следователю вовсе не обязательно. Он дал ему понять, намекнул достаточно конкретно – ну и будет. Имеющий уши да слышит, как говорится.

– Когда вы видели Тренихина в последний раз? – прервал следователь размышления Белова. – Вы, лично вы?

– Да вот... Когда же? Недавно видел. Мы же шесть недель с ним вместе, вдвоем путешествовали летом. По северам болтались – в июле-августе. Рисовали.

– «Полярное сияние»? – следователь кивнул головой в сторону выставочных залов.

– Да. И не только. А еще рыбалка, ягоды, грибы, туда-сюда там, молоко парное...

– Водочка? – следователь как-то вкрадчиво блеснул глазами, доверительно наклоняясь – чуть-чуть и вперед.

– А как же без нее? – простодушно ответил Белов, на голубом глазу, словно бы не улавливая многозначительности поставленного вопроса.

– С какого числа вы были вместе? И по какое число?

– Шестнадцатого июля мы уехали, а двадцать четвертого августа вернулись.

– Конкретно: где вы были?

– Да проще сказать, где не были! Кижи – были, Валаам, Архангельск, потом ряд деревень на Коже, Кожа – это река такая. Далее – по области, по деревням, к югу, к Коноше, к Вологде. Где – на попутке, на лесовозах, где – по узкоколейке. Да и пешком приходилось. Тысячи три верст отмахали.

– И вернулись двадцать четвертого августа? А на каком вы поезде приехали, не помните?

– Помню. На пятьдесят девятом поезде. Шарья – Москва.

– Вы возвращались из Шарьи?

– Нет. Я же сказал вам: возвращались с севера – Коноша, далее – Вологда. Потом на местных, так называемых пригородных поездах, «кукушках». А на шарьинский сели уже в Буе. И доехали на нем до Москвы. Последние четыреста километров без пересадок.

– Во сколько ваш поезд пришел в Москву?

– Пришел без опоздания, помню. Рано утром. В пять с чем-то. В пять тридцать, что ли.

– Так. И потом?

– Да что потом? Простились и расстались. На вокзале. – Белов не удержался и съязвил: – На Ярославском, как вы догадались, вокзале.

– За уточнение спасибо. – Власов сохранял спокойствие. – Так-так. Простите, повторю: вы с ним, с Тренихиным, расстались на Ярославском вокзале в пять тридцать?

– Нет, я думаю – в пять сорок пять, – съехидничал Белов. – В пять тридцать поезд только еще прибыл. Понимаете? Пока мы вышли, пропустили толпу, покурили. Пока прошли вдоль поезда, да от девятого вагона. Воды утекло порядком, я думаю.

– О чем вы говорили при расставании – не вспоминаете?

– Ну господи! Как о чем? Как в анекдоте, знаете: две бабы отсидели десять лет в тюрьме, вдвоем, в камере на двоих. Срок отмотали, выпускают. Вышли они из тюрьмы, встали у проходной: «Ну что – еще минутку позвездим – и по домам?»