Непрошено в ее памяти возник стих, словно чей-то голос нашептал: «Сплю, но сердце мое пробудилось. Приди, любимый, я отворю врата».

Она сидела внутри, холодея не меньше, чем от резкого ледяного воздуха за окном. Она смотрела, как он раздевается. Тело согрелось и, может быть, как сказано в книге, пробудилось, но сердце осталось ледяным. Она просто смотрела, неспособная чувствовать, до тех пор пока Хью не разделся совсем. Тогда она покраснела и отвернулась. Это насмешило его. В одно мгновение он оказался рядом, обхватил ее одной рукой и медленно увлек в роскошную перину. Сняв с нее одеяло, он укрыл им себя и Лиат.

— Тебе все еще холодно, — прошептал он, сжимая ее руки, лаская живот и грудь. — Лиат, скажи мне что-нибудь.

Находясь так близко, он полностью подчинял ее волю. Она с трудом набралась мужества глянуть ему в глаза. И то, что она увидела, окончательно сломило бывший между ними барьер. В глазах его стояли слезы. Она отвернулась, закрыла глаза и неподвижно лежала, не пытаясь вырваться или убежать.

— Я знаю, чего ты хочешь, — мягко сказала она. — Но это закрыто для тебя. Навсегда. Ты никогда ее не получишь.

— Не будем больше о книге. Хорошо, милая? — Он был удивлен. И обижен. Но вновь потянулся к ней, обнимая и горячо дыша. Неожиданно она почувствовала жар его тела. Он говорил так тихо, что едва слышны были слова: — Ты восседаешь в моем саду, возлюбленная. Дозволь услышать голос твой.

Голос дрожал от переполнявших его чувств, не страсти, не похоти, а более сильных и более пугающих. Ему нужны были не ее тело и не книга. Ему была нужна она сама. Только теперь она поняла, в чем дело. Она, дитя двух волшебников, глухая и неспособная к магии, но прячущая в себе то, о чем не знала сама. А вот он знал. И если раньше Лиат его просто боялась, то теперь… Теперешний страх не шел ни в какое сравнение с прежним. У него было достаточно силы и знаний, чтобы видеть . Его взору было доступно то, что было недоступно другим. И именно сейчас, когда Хью лежал рядом с ней и окончательно овладевал ее телом, Лиат узнала правду.

Все эти годы отец скрывался из-за нее . Прятал ее . Прятал от того, что убило ее мать. Она была бесценным сокровищем, за которое боролись. Вот только не знала, почему и кто.

Хью прерывисто дышал, его дыхание согревало лицо. Она крепко зажмурила глаза.

— Не бойся, — говорил он ей. — Я не обижу тебя. Больше никогда.

Он знал, что делал.

Она нашла свой город, по первому зову памяти. Она стояла у озера на белом песке, на который набегала вода. Набегала в том же ритме, что и удары ее сердца. Она поднималась по спиралевидной дорожке, выложенной плиткой так аккуратно, что казалась сплошной и бесконечной поверхностью, извиваясь, она узкой тропой уводила ввысь. Все выше поднималась Лиат, проходя через каждые из семи ворот и закрывая их за собой — одни за другими. До тех пор, пока не дошла до вершины.

Она нашла замерзшую башню своего сердца и укрыла ее от посторонних глаз виноградными лозами, терновником и железной оградой. Она вошла в единственную дверь, поднялась по лестнице — в самую высокую комнату, в палату с дверьми, что подарил ей отец. Эту комнату он когда-то нарисовал для нее: четыре двери — на север, юг, запад и восток. И пятая дверь в центре комнаты, закрытая даже для нее. Каждую дверь заперла она изнутри медным ключом и стерла из памяти. Только дверь, ведущую на север, оставила едва заметной, как потайной ход в пустыню. Там была маленькая тропа, через испытания великие и малые, через темные леса и загадочные пути, чтобы скрыть все от чуждого взгляда, чтобы пройти по ней мог только тот, кто истинно знал и понимал ее сердце. В этой пустыне нехоженой и в путях ее запутанных оставила она ключ. И тот, кто пытался бы его найти…

Она прибегла к этому видению, чтобы спасти себя.

Хью был ласков и нежен. Говорил ей теплые слова. И наконец заснул. Она лежала, открыв глаза, запечатав накрепко город своей памяти и укрепив его стены так, чтобы быть в безопасности, недосягаемой, оставив одну тропинку. Тропинку, по которой в ее сердце могла войти Ханна. Лиат позволила себе расслабиться, хотя Хью все еще обвивал ее своей тяжелой рукой. И наконец она заснула в роскошной теплой и мягкой кровати.

На следующий день Хью нанял двух слуг — женщину и мужчину из деревушки поблизости от замка графа Харла, чтобы они приходили и делали всю работу по дому.

Они послушно вычистили келью, в то время как сам Хью обшаривал чердаки и наконец нашел стол и один сломанный стул, который починили. Нанятый мужчина, Ларс, зарезал гуся, и, пока Дорит его готовила, Лиат заточила его перья для письма. Хью открыл два сундука и достал сокровища: пергамент и чернила, вощеную табличку для письма, стило, другие предметы, необходимые для церковной школы. И два коврика (почти такие же красивые, как и аретузийский ковер в келье).

Лиат училась. Делая это, она сумела забыть обо всем, спрятала свое горе, словно его и не было. Часть дня они вместе говорили по-даррийски. Вторую половину он учил ее, буква за буквой, слово за словом, аретузийскому, а она обучала его джиннскому, странным буквам с завитушками, которые сама выводила с трудом. И наконец, вечером она читала ему вслух те книги, что остались от отца. Она читала о лечебных травах и цветах во «Введении в травы». Читала о знамениях и чудесах, о видениях, о которых повествовали «Сны» Артемизии. Читала хроники испытаний и подвигов святой Теклы, основательницы Церкви Единства в Дарре, первой и величайшей последовательницы блаженного Дайсана и первой мученицы за веру, твердо стоявшей против преследований языческого императора. Читала о ранней истории Даррийской Империи и ее великих победах, описанных Поликсеной, придворным имперским историком, желавшей показать в своих книгах, «что даррийцы, как известно, не люди, но подобные им, всего лишь за пятьдесят три года сумели подчинить свой власти почти весь универсум».

Вместе они продирались сквозь мудреные дебри «Деяний магов». Однажды Хью зажег свечу без помощи спичек. Однажды предсказал ураган. Она оставалась глухой и безучастной ко всему, кроме значения слов. Она переводила ему с джиннского и сама начала разгадывать смысл букв и слов в той колонке из книги, что была написана по-аретузийски. На этом она сосредоточила свою жизнь. Все остальное происходило как в тумане. Особенно то, что было по ночам. Лиат отстранилась от себя, изменилась, разделив свою суть на две разные личности: одна жила постылой жизнью, другая смотрела на это из замерзшей башни.

Иногда Хью уходил, чтобы провести ритуал над усопшим, благословить новорожденного или вылечить больного. Первое время, когда он отсутствовал, она пыталась выбираться по утрам на улицу и побыть там, пока Дорит заканчивала печь хлеб в большой печи, выстроенной рядом с кухней. Но холодный ветер и хлеставший снег вселяли такой ужас, что она убегала в дом и наконец перестала выходить совсем.

Раз в неделю народ из деревни собирался послушать проповедь. Раньше она никогда не уклонялась от ее посещений, теперь же — боялась. Но стоило только сказать об этом Хью, он избил ее и пригрозил отправить в свинарник. Он хотел, чтобы все ее видели, и она понимала это. Он спрятал ее старые одежды, заставив носить красивые платья. Лиат боялась с кем-либо заговорить, и все теперь думали, что она возгордилась своим новым положением.

В редкие минуты, когда удавалось побыть одной, она преклоняла колени в пустой церкви, не молясь и обычно не думая даже, а просто отдыхая в молчании Господа и Владычицы. Иногда вспоминала об отце.

«Лиат, можешь поиграть с буквами. О даррийских школах каллиграфии написаны целые трактаты. Изучай старые рукописи и, когда рисуешь розу, делай так, будто творишь новую. Не нужно усложнять. То, что выводит твоя рука, — всего лишь схема, до тех пор пока не исчезнет нужда в физической связи между мыслью и бумагой. Позволь творению жить своей жизнью. — Он говорил всегда твердо и ясно, но теперь его плечи поникли, лицо погрустнело, и он вновь казался уставшим старцем. — Анна бы научила тебя лучше, чем я».