Как и собаки, вождь любил недоваренное мясо, доедал каждую крошку и кости. Наконец он поднял голову и облизнул губы. Запах его тела напоминал затхлый запах замурованных пещер, запах камня.

И он заговорил:

— Халан!

Алан удивился, отступив на два шага, но тут же кинулся к вождю и надел на его правую руку цепь.

— Халан, — проговорил эйкиец, не сводя с него глаз. Его высокий голос напоминал звук флейты.

«Он пытается перетянуть меня на свою сторону, — подумал Алан. И вздрогнул. — Странное произношение — Халан!»

— Меня зовут Аланом, — сказал он нерешительно, не уверенный в том, что правильно понял цели пленника. — Я Алан, сын Генриха. А у тебя есть имя?

Он попытался повторить мимику варвара. Тот обнажил зубы так же, как его собаки, и Алан не мог понять, улыбка это или попытка напугать его.

— Генрих… Король.

Алан сдержал восклицание.

— Король Генрих правит Вендаром и Варре. Как твое имя? Кто правит в землях, откуда ты родом?

— Кровавое Сердце. Вождь Людей Моря. И я тоже сын. Сын Кровавого Сердца.

Сын вождя эйка! И несмотря на изумление, смешанное со страхом, Алан чуть не рассмеялся от того, что эйка подумал, что Алан сын короля Генриха!

Но прежде, чем он успел ответить, собаки, забыв о костях, кинулись к дверям. Вождь запрокинул голову и пронзительно завыл вместе с собаками. Алан зажал уши и выскочил из клетки, посильнее заперев дверь. Собаки словно сошли с ума. Он вбежал по лестнице на помост и увидел то, что его четвероногие подопечные только слышали.

Это была самая роскошная процессия из всех, что он когда-либо видел. Около пятидесяти всадников, огромное количество пеших слуг. Флаги и вымпелы развевались на ветру, позолоченные солнечным светом. Тележки и фургоны, раскрашенные в яркие цвета, тянулись позади, замыкали процессию конюхи, запасные лошади и странная, огромных размеров клетка на колесах.

Алан перебрался через ограду, спрыгнул на землю и побежал. Ни разу он не видел и не думал, что увидит подобное зрелище: свиту великой принцессы. Он добежал до замка как раз вовремя, чтобы присоединиться к процессии поменьше, свите графа Лавастина, вышедшей навстречу. Граф был одет в простой кафтан и простые панталоны, как и полагалось в день Всепрощения. Он и его люди шли навстречу кавалькаде госпожи Сабелы и встретили их перед храмом, где собралась толпа прихожан.

Алан, разинув рот, смотрел на разодетых мужчин и женщин, едущих на великолепных лошадях. Их кафтаны и платья были шиты золотом. Среди шествующих виднелась белая риза епископа, украшенная золотым кантом. На епископском муле великолепное седло, украшенное серебром и бисером. Но всех превзошла великолепием госпожа Сабела.

Алан узнал ее сразу по золотой диадеме на голове и роскошному золотому ожерелью на груди. Ее одежды были расшиты золотом, пояс украшен драгоценными камнями, сапоги расцвечены золотым шитьем. На поясе висел меч в золотых ножнах. То, что она носила меч, было странным, но не неслыханным для женщины. Алан дрожал от волнения, видя это и желая видеть, какова будет реакция графа. Женщина столь высокого ранга, как госпожа Сабела, опоясывала себя мечом тогда, когда собиралась возглавить войско сама, а не поручить родным. Ее волевое лицо, волосы, зачесанные назад и перевитые золотыми и серебряными лентами, голова непокрытая, как у мужчины, — все это напоминало юноше о Повелительнице Битв, виденной им почти год назад.

Граф Лавастин церемонно приветствовал ее, но не помог спешиться. Это сделал один из ее вассалов. Затем спешился ее супруг, тучный мужчина, украшенный лишь золотым ожерельем. В свите присутствовало несколько девушек, так укутанных в платки, что Алан не смог отличить среди них Таллию, дочь Сабелы.

Алан украдкой пробрался через двери, остановившись рядом с бедной Види, занявшей свое обычное место — на коленях перед входом.

Епископ, с посохом в руках, провела всех в храм. Навстречу вышел брат Агиус и преклонил перед епископом колени.

— Где ваша диакониса? — спросила епископ.

— Диакониса Вальдрада больна воспалением легких, ваше преосвященство, — отвечал Лавастин. — Она не может сейчас вести службу.

— Тогда мы повинуемся воле Господа и Владычицы Наших. Вопреки обычаю сей благочестивый брат будет служить нам сегодня вместе с моими клириками и диаконами.

Почти у самого крыльца, идя во главе процессии из знатных дам и господ, она увидела коленопреклоненную Види. Она подняла посох и указала им на девушку:

— Кто эта кающаяся, с власами, посыпанными пеплом, и на коленях перед своими ближними?

Стоя рядом, Алан видел, как дрожали плечи Види. Он хотел подойти ближе, чтобы поддержать девушку, сказать ей, что, конечно же, эта женщина с добрым лицом, с властными, но мягкими манерами, будет менее сурова, чем брат Агиус. Он даже сделал шаг вперед, но был остановлен жестким голосом Агиуса.

— Сия девица уличена в грехе прелюбодеяния, ваше преосвященство. Она раскаивается в нем и отбывает теперь стодневную епитимью, стоя на коленях пред вратами храма, дабы каждый мог видеть и слышать, как молит она о милосердии Нашу Владычицу.

— Бедное дитя, — сказала епископ. Она была в возрасте, седоволосая, но крепкая, с румяными щеками, выдававшими железное здоровье. — Не должны ли и мы проявить милосердие в сей день Всепрощения?

Она вышла вперед и возложила руку на Види, напряженно смотревшую на нее. Толпа вокруг заволновалась при виде проявления жалости со стороны великой госпожи-епископа, к тому же происходившей из весьма знатной семьи.

— Иди, дитя, — мягко сказала епископ. — Ты должна войти в дом Господа и Владычицы, и да простятся тебе грехи.

Види готова была зарыдать, но под добрым взглядом пожилой женщины подала той потрескавшуюся руку. Антония взяла ее своей белой рукой, подняла девушку и ввела процессию в храм.

Агиус шел, склонив голову и пряча лицо, и Алан не мог понять, гневен он или пристыжен.

Как солдат, не прошедший тренировки, Алан прислуживал в большом зале, у того стола, за которым сидели самые знатные гости. Дуода вспомнила, что впервые заметила его, когда он точно так же прислуживал у стола своей тети в Осне.

— У тебя превосходные манеры и великолепная осанка, — сообщила она Алану. — Можешь быть виночерпием.

Конечно, ему не доверили наполнять кубки графа, госпожи Сабелы и других вельмож. У них для этого были свои слуги. Но на него возложили обязанность стоять позади стола и следить, чтобы кувшины, которые разносили слуги, никогда не пустели. Поскольку была Святая Неделя, полагалось есть и пить немного или совсем поститься, как делал брат Агиус, Алан стоял и с увлечением слушал застольные разговоры.

— Я пограничный владетель, ваше высочество. Мои владения лежат в обоих королевствах.

— Но большая часть все-таки в Варре, не правда ли? В том числе этот замок и другие самые старые крепости. Ты из рода моего мужа, принца Беренгара, и таким образом — в дальнем родстве с королями Варрийскими.

— Корона которых теперь принадлежит Генриху Вендарскому. — Граф Лавастин выражался так осторожно, что Алан не понимал, кого он все-таки поддерживает — короля или Сабелу, если он вообще поддерживал кого-либо.

— Который не имеет на нее права! Я и моя дочь единственные живущие наследники королевского дома Варре, через мою мать, королеву Беренгарию. Я последний ребенок Арнульфа и Беренгарии, чьи имена поминаю каждый день в своих молитвах.

— Генрих тоже сын Арнульфа.

— От женщины, которая стала королевой, только в замужестве с Арнульфом. Я законная королева, граф Лавастин, и, когда усилиями моих преданных вассалов верну себе трон, моя дочь Таллия станет наследницей и выйдет замуж за знатнейшего из дворян, меня поддержавших. Варре воскреснет, и не будет больше поборов, установленных королем Вендарским!

Алан задержал дыхание, слыша, что госпожа Сабела говорит так глупо и неосторожно. А вот граф Лавастин обладал железной выдержкой — ни один мускул не дрогнул на его лице.