Он стоит на носу корабля, вглядываясь в туман над морем. Смотрит на звезды — глаза древнейших из Матерей, чьи тела когда-то были развеяны по ветру и вознесены к великому черному льду, тверди небесной. Луна, сердце Старца, шлет морским волнам свой призрачный свет.

Когда-то и он сидел на веслах. Но это было давно, до того как отец раскрыл секрет чародейства и, овладев им в совершенстве, вывел свое племя и своих собак на путь войны, подчинив им всех прочих.

Когда-то и он тяжко трудился вместе с остальными. Но это было давно — до того, как отец в знак своего могущества украсил зубы драгоценными камнями. И теперь правит народом.

Этот корабль не принадлежит его родному племени, но ведь он отмечен мудростью Матерей Мудрых, а отец его — великий маг и вождь племен западных побережий. И потому эти братья приняли его как своего вождя. Конечно, сначала ему пришлось умертвить их Первого Брата и вожака их собачьей стаи, но таков обычай каждого племени. Только один мужчина может править. Остальные либо подчинятся, либо умрут.

Выбирают ли мягкотелые вождей таким же образом? Говорят, что нет, и потому, вероятно, они так слабы. Он не понимает их и не понимает, почему Халан освободил его. Сострадание не в обычаях жестокого севера. Как сказала некогда Старая Мать, Дети Скал погибли бы много веков назад, обладай они этим чувством.

Ветер доносит до него запах берега. Один из рабов громко рыдает. Ему неприятен этот звук. Раньше он скормил бы мягкотелого псам или разорвал ему горло собственными когтями. Но память о Халане останавливает могучую руку. Он выдержит. Выдержит жалость, болезнь, которой страдают слабые, но ненадолго.

Запах свежей воды приятно щекочет губы. Он облизывает их, неожиданно ощутив жажду. Но не поддается ей. Сдаться быстро — значит ощутить в себе еще одну слабину.

Позади, словно чуя его мысли, ворчат собаки. Он поворачивает голову и ответным рыком приказывает молчать. Те утихают, признавая его превосходство, но ненадолго.

Алан очнулся и понял, что давно не спит. Он лежал с открытыми глазами и привык к ночной тьме. Ярость спала. Тоска тихо скулил, но не шевелился. А постель Агиуса пустовала.

При свете углей в жаровне Алан увидел тень, коленопреклоненную над постелью Констанции. Сердце тревожно забилось. Не хочет ли кто-то умертвить ее? Юноша собрался встать, но острый слух, которому после укуса эйкийского вождя доступен был любой, самый тихий звук, уловил нечто странное. Приглушенное дыхание, соприкосновение ладоней, шепот, тихий, как дыхание ночных духов.

— Фредерик участвовал в первом мятеже Сабелы. Почему я должна верить тебе теперь, после того, что ты сделал? И после того, что я знаю о твоем брате?

Интонация слов сильно контрастировала со смыслом. Констанция касалась руки Агиуса, как любящая женщина, а не суровый епископ.

— Он был очень молод. И запутался. Отец дал ему свиту, но не удовлетворил других претензий. А Фредерик… Неосторожный и стремительный мальчик, всегда готовый к действию. Ты знаешь об этом. Когда мятеж подавили, он успокоился и женился на Лютгарде.

— Считаешь это наказанием? Женитьбу на Лютгарде? — Она почти смеялась.

— Для меня — да. — Агиус запнулся от переполнявших его чувств.

— Тише, Агиус. — Лежавшая Констанция шевельнулась, и Алан понял, что она ласково прикоснулась к губам священника.

Алан смутился и тут же отвернулся. Он вспомнил Види, ее плечи и притягивающий вырез ее платья в день перед той ночью в развалинах. Ведь сам он никогда не касался женщины с любовной лаской.

— Ты должен любить Господа, Агиус, — шептала Констанция. — Не мир и не тех, что живут в нем. Антония говорит, что ты еретик. Но ведь ей нельзя верить, правда? Скажи, что она лжет.

— Не могу. После того как тебя отдали в церковь, вместо того чтобы… — Тут он запнулся. — Вместо того чтобы выдать замуж, я поклялся, что не успокоюсь…

— Поклялся, что не успокоишься до тех пор, пока не отомстишь своему отцу и моему брату. Но так нельзя, Агиус. Смири гнев. Мы ничего не могли сделать. Ни ты, ни я.

— Отец поклялся перед алтарем. Как и твой брат. Но Господь с Владычицей не поразили их, когда они нарушили клятву. Обет их оказался лживым потому, что они поклонялись не Истине, а ее жалкой тени. Они пошли за теми, кто был на Аддайском Соборе, за теми, кто скрыл правду от людей. Правду, которую изрекла святая Текла об окончании земного пути блаженного Дайсана. Я видел свиток, на котором записаны ее слова.

— Где?

— Он спрятан. Церковь желает уничтожить его, чтобы никто не узнал правды. «И тогда блаженный Дайсан предстал пред судом императрицы Фессании. И когда не склонился он пред ней, но заговорил словами истины о Матери Живущих и Слове Святом, изрекла властительница земная приговор смерти. Он встретил его с радостью, ибо знал о Покоях Света. Ученики же горько плакали. И взяли его воины, и иссекли ножом, и вырвали из груди честное сердце…»

Алан едва улавливал их шепот, утопающий в чуть слышном потрескивании углей в жаровне.

— «И тогда тьма сошла на всю землю, а блаженный Дайсан громко вскрикнул и испустил дух. Кровь его честного сердца пала наземь и расцвела алыми розами. И тогда просиял свет, намного ярче, чем свет покрова ангелов. И святая Текла, и все бывшие с ней ослепли от света сего. И жили во тьме семь раз по семь дней, ибо страх их был силен». Но мне не страшно, Констанция. Я не боюсь правды. Разве не сказал блаженный Дайсан: «Будь тверд, ибо пребуду с тобой всегда». Разве не отдала Матерь Живущих единственного сына, дабы искупить наши грехи?

Констанция вздохнула:

— Агиус, это и вправду ересь. Как ты можешь говорить такое? Страшно предстать перед пресвитером, что следит за порядком в догматах. Страшно быть обвиненным в ереси!

— Лучше сказать правду и умереть, чем жить во лжи и молчании!

— Ты ожесточился, Агиус. Раньше ты не был таким.

Он с силой прижал голову к ее груди и заговорил глухим голосом:

— Прости меня, Констанция. Я не спас девочку и предал не только нашу с тобой любовь, но и то, что было между мной и братом.

— Ты всегда любил слишком сильно, Агиус. И… Ты же знаешь, я прощу тебе все. После Господа и Владычицы ты самое дорогое, что есть в моем сердце.

— Но все же ты не сопротивлялась, не возразила брату, когда он отдал тебя церкви.

— Я помнила о своем долге, — ответила она, гладя его волосы.

Алан понял, что Агиус плачет. Плакала и Констанция. После смешения его крови с кровью эйкийца чувства Алана обострились. Он мог предчувствовать, ощущая языком и губами влагу воздуха, предчувствовать, как сливаются слезы двух людей. Агиус, должно быть, и вправду любил слишком сильно. Но не написано разве, что и сам блаженный Дайсан любил мир и всех, живущих в нем? Разве любовь не дарована людям Владычицей как высшее благословение и высшая ее милость?

Алану открылась их близость. Жар их тел, прижавшихся друг к другу. Он завидовал: «Каково это — любить другого человека? Должно быть, это стоит того, чтобы отвернуться от мира и власти, узнав, что не можешь быть с любимым. Полюбит ли Алана какая-нибудь женщина? Прижмется ли она к нему с такой силой?»

Верно гласила старая поговорка: «Зависть подобна призраку гуивра . Она словно крылья смерти». Алан устыдился того, чего желал, чем не обладал и на что не имел права. Ведь он дважды был отмечен предназначением: обещан церкви и обещан Повелительнице Битв, чью розу носил на груди.

И все же он не мог не вспоминать о ночах в общей спальне их дома в Осне, когда ребенком он лежал с открытыми глазами и слышал стоны в постели Стэнси и ее мужа. Алан знал, что только люди церкви — и еще его отец — воздерживались от женщин. Агиуса и Констанцию не поглотила любовь, они просто затихли, приникнув друг к другу. И происходившее между ними было сокровеннее поцелуев и объятий, а чувства горячее и ярче, чем угли в жаровне…

Жаровня у ложа Констанции была не единственной в большом шатре. Еще одна стояла рядом с кроватью, где спала Антония. Алан бросил взгляд в ту сторону, стараясь случайным шорохом не выдать себя. И… прикусил губу, чтоб не вскрикнуть. Антония не спала. Он видел, как ярко блестят в темноте ее глаза. Констанция и Агиус были слишком заняты собой, не замечая этого.