Оставшись наедине с Симоном, Балтазар наконец передал ему, где скрылась Инесса, и как счастливо для них окончились ночные похождения. Не помня себя от радости и полный благодарности к другу, который, казалось, постоянно искал случая услужить ему, Симон крепко обнял его, спрашивая, чем может вознаградить его за все сделанное им.

Балтазар принял поцелуй Симона без особенного волнения, по крайней мере внешне, но при его словах о вознаграждении брови великана нахмурились.

— Подобные речи, — сказал он, — помогли мне однажды узнать, что я имею дело с Кастельмелором, а не с Васконселлосом… Дон Симон, вместо всякого вознаграждения я прошу вас никогда не упоминать ни о чем подобном, и об этом вознаграждении я вас прошу и требую его!

В этих словах и в тоне, каким они были сказаны, было столько достоинства, что они сразу пришлись по сердцу Васконселлосу.

— Балтазар, — сказал он, — ты действительно не из тех, кому платят, но из тех, кого любят и уважают.

Он подал ему руку.

— Вот тебе моя рука, — продолжал он, — я считаю тебя дворянином по твоим душевным качествам. Будет ли Васконселлос счастлив или нет, ты всегда останешься его другом и братом.

Бывший трубач выпрямился во весь свой высокий рост и делал отчаянные усилия, чтобы сохранить свое обычное равнодушие, но он не преуспел в этом: две крупные слезы покатились по его щекам. Он наклонился и поцеловал руку Симона.

— Вашим другом, — прошептал он, — вашим братом! О, нет! Нет, сеньор, это слишком… Но вашим слугой! — продолжал он, вдруг выпрямляясь с воодушевлением, — вашим телохранителем, щитом, который будет постоянно между вами и смертью… О! Да, я хочу быть этим для вас!

Несколько часов спустя, ровно в полдень, двери большой залы совета были отворены настежь, и имевшие право входить туда, вошли.

В глубине залы под балдахином стоял королевский трон, рядом с троном, под балдахином, стояло кресло Альфонса, направо, но уже вне балдахина, было кресло инфанта дона Педро и места, предназначенные для особ королевского дома. Налево, на одной линии с креслом инфанта, стояло кресло первого министра (в то время это место занимал дон Цезарь Менезес), а далее места для остальных министров.

По обеим сторонам залы, под прямым углом по отношению к трону, возвышались: направо — эстрада для духовенства, на которой помещались прелаты, инквизиторы, начальники орденов и так далее, налево, напротив этой эстрады, была скамья для дворянства, наконец, напротив трона была скамья для буржуазии.

Все кресла и скамьи быстро наполнились, ожидали только прибытия королевского семейства.

Наконец появилась донна Луиза Гусман, с короной на голове, опираясь на своего старшего сына. Сзади шел государственный секретарь, неся на бархатной подушке большую и малую государственные печати. Вслед за ними шел инфант дон Педро.

Альфонс был еще бледен после ночных событий, но его физиономия выражала полнейшую беззаботность, он совершенно забыл о бланке, данном накануне Конти и не знал о цели торжественного собрания.

— Сеньоры, — начала донна Луиза, заняв свое место на троне, — мы собрали государственные штаты вследствие желания, выраженного Альфонсом Португальским, королем и нашим возлюбленным сыном.

Альфонс, приготовлявшийся заснуть, стал прислушиваться и с удивлением поглядел на королеву.

— Признавая, — продолжала донна Луиза, — совершенную справедливость его просьбы и в виду того, что он уже переступил лета, назначенные законом для коронования наследников португальского престола, мы хотим передать власть в его руки.

— Это очень забавно, — прошептал король.

Мигуэль Мелло-Торрес, духовник королевы, присутствовавший на собрании в числе духовенства, поднялся с места и низко поклонился королевским особам.

— Говорите, отец мой, — сказала королева.

— Мне кажется, ваше величество, — начал дон Мигуэль, — что для такого решительного акта время теперь не благоприятствует. Народ неспокоен, в нынешнюю ночь даже было нападение на дворец Алькантары, резиденцию его величества короля.

— Я это знаю. И возмущение есть одна из причин, заставляющих меня решиться. В настоящих тяжелых обстоятельствах нужна рука мужчины, чтобы держать скипетр.

— Рука мужчины!.. — прошептал, вздыхая, духовник королевы.

Но он не осмелился продолжать и снова сел на свое место.

— Сеньоры, — продолжала королева, — имеет ли кто-нибудь из вас какие-либо возражения?

На скамьях духовенства и дворянства все молчали.

— А вы? — спросила королева, обращаясь к буржуазии.

— Да благословит Спаситель и Божия Матерь ваше величество, короля — нашего властелина и инфанта дона Педро, — отвечал почтительный голос. — Лиссабонские жители не имеют других желаний, кроме желаний их повелителей!

Говорившим был старый Гаспар Орта-Ваз.

— Я узнаю этот голос, — неожиданно сказал Альфонс.

Гаспар думал уже, что погиб, он подумал о ночной экспедиции и увидел повисшее над своей старой головой обвинение в измене, но король сейчас же продолжал:

— Извините, королева и почтенная матушка, — сказал он, — но когда этот мужик заговорил, мне показалось, что я слышу голос старого Мартина Груса, который кормит моих бульдогов.

И Альфонс откинулся в кресле, совершенно довольный самим собою.

Легкая краска покрыла лицо королевы, взгляд которой пробежал по всему собранию, чтобы увидать действие, произведенное этим неуместным замечанием. Все лица были невозмутимы. Королева встала и взяла у секретаря печати.

— Вот, — сказала она, обращаясь к сыну, — вот печати, порученные мне генеральными штатами, в силу завещания короля, моего супруга и повелителя. Я передаю их в руки вашего величества, а вместе с ними и управление страной, вверенное мне теми же штатами. Дай Бог, чтобы ваше правление было благодетельно, чего я от всей души желаю.

Донна Луиза произнесла эти слова твердым и торжественным голосом. Все собрание было расстроено и не было ни одного человека, который не сожалел бы, что скипетр переходит от этой благородной женщины в руки глупого ребенка, окруженного дурными советниками. Старый Гаспар Орта-Ваз вздыхал и вытирал сухие глаза.

Альфонс слушал речь матери со смущенным и нерешительным видом. Обыкновенно, во всех случаях, когда ему приходилось говорить публично, Конти заранее подавал ему знак; на этот же раз он был застигнут врасплох.

— Пусть я умру, — сказал он наконец, — если стоило призывать меня из Алькантары, и беспокоить всех этих почтенных людей только для того, чтобы дать мне эту подушку с двумя перышками; и, несмотря на это, я благодарю вас и имею честь быть вашим послушным сыном.

— Храни Боже Португалию! — прошептал духовник королевы.

Донна Луиза сочла нужным продолжать, она сняла с себя корону и подняла ее над головою сына. Это был последний акт церемонии. Возложив корону на голову Альфонса, Луиза теряла свои права опекунши и регентши, а Альфонс делался самодержным королем.

Но в ту минуту, как ее поднятые руки готовы были опуститься, за дверью раздался неожиданный шум и женский голос, хорошо знакомый королеве, донесся до ее ушей.

— Я хочу сейчас же видеть ее величество, — требовал голос.

Но часовые не пропускали говорившую.

— Во имя Бога и благоденствия вашей страны, — продолжал голос, ясно и отчетливо донесшийся до слуха всего собрания, — я вас заклинаю, королева, впустить меня.

Удивленная и смущенная, королева сделала знак, и дверь отворилась.

Женщина, одетая в траур и покрытая черной вуалью, медленными, но твердыми шагами прошла через залу и опустилась на колени на ступени трона. Она подняла вуаль, и все узнали графиню Кастельмелор. Все молча ожидали какого-то необычайного события.

— Встаньте, Химена, — сказала королева, — если вы нуждаетесь в нашей помощи, то говорите скорее, потому что наступила последняя минута нашей власти, и затем корона перейдет на главу нашего сына.

Графиня не вставала.

— Я нуждаюсь не в помощи, — сказала она так тихо, что королева едва могла расслышать ее. — Я пришла не просить, а обвинять…