В этом году город Серпухов был центром обороны. В крепости расположился воевода большого полка, князь Михаил Иванович Воротынский.

Под Серпуховом лето стояло жаркое, дождей давно не было. Земля пересохла, потрескалась. Хлеб сжали давно, и многие успели обмолотиться.

Ратники большого полка спали в легких шалашах, сплетенных из зеленых веток, многие расположились прямо на траве, под деревьями, подостлав грубошерстные армяки.

Наступило воскресенье 27 июля, день святого великомученика и целителя Пантелеймона. Утреня началась в соборной церкви в шестом часу. Воевода Воротынский любил ранние службы, когда нетронутая заботами голова свежа. Он любил сладкоголосый хор певчих, прерываемый раскатистым бархатным голосом отца Сергия. Воротынский стоял на правом крыле в полупустой церкви, слабо освещаемой лампадками, слушая монотонное чтение шестопсалмия. Чтение окончилось, служки стали зажигать свечи. В церкви стало светлее. Духовенство в праздничных ризах вышло на середину храма.

С хоров снова раздалось торжественное пение. Воротынскому запал в душу молодой, звонкий голос, рвавшийся из хора. И снова монотонный голос стал читать Евангелие. Воротынский вспомнил свое заточение в Белозерском монастыре.

— Слава тебе, показавшему нам свет, — услышал князь торжественные слова священника.

В ту же минуту кто-то притронулся к его руке.

— Боярин, — шепотом сказал стражник воеводской охраны, — ратники с Сенькина брода прискакали, «языка» тебе привезли. Татары на сем берегу…

Воротынский торопливо перекрестился и вышел из церкви.

Приближение татарских орд не было неожиданностью для воеводы. Он по нескольку раз в день выслушивал вести от дозорных, скакавших в Серпухов с разных сторожевых застав. Ни одного движения врагов старался он не выпустить из поля своего зрения.

Воротынский пересек площадь и поднялся на крыльцо большого каменного дома осадного воеводыnote 97. В этом доме он занимал просторную угловую комнату. Князь был здоров и бодр, несмотря на свои преклонные годы. Жил он просто и доступно. Воротынский вошел в горницу и приказал звать ратников. Они предстали перед князем израненные, в окровавленных повязках. С ними был их пленник Третьяк Сухотин со связанными руками. Ратники увидели сидевшего на лавке сурового старика в красном кафтане, с белой окладистой бородой и седыми кудрями.

— Желаем тебе здоровья, воевода, — сказали они, поклонившись.

Поклонился и Третьяк Сухотин.

— Здравствуйте и вы, — сказал воевода. — Где татары?

— Сенькин перелаз в их руках, — сказал воин постарше. — Ночью напали и всю заставу — в капусту. Мы вдвоем с Николкой еле ушли. Да вот этого прихватили. Русский, Третьяком себя назвал, можно сказать, сам в руки дался.

— Спасибо, воины. Отдохните с дороги, горячего варева похлебайте. А я с ним поговорю. — Воевода кивнул на пленника. — Постой-ка, развяжи ему руки.

Ратники ушли. Некоторое время прошло в молчании. Пленник не поднимал глаз.

— Почему ты с ногайцами? — спросил воевода.

— В прошлом годе под Москвой взяли, — поглаживая затекшие под веревками руки, ответил Третьяк. — Весной купцы многих в туретчину увезли наших-то. А я толмачить взялся, хотел в свою землю вернуться. Убегти надея была. А воевать против своих, русских, и в мыслях не было.

Он поднял глаза и спокойно встретил суровый взгляд воеводы.

— Ну, верю, — вздохнув, сказал Воротынский, — не мог ты против русских воевать… А скажи, кто хозяин твой?

— Ногайский мурза Теребердей. Его люди брод захватили… Наши в том сами виноваты — плохо в дозоре стояли. Ногайцы их сонных… Ох, как я ловчился им весть подать, да не смог… И колоды с частоколомnote 98 наши развели и так бросили.

Воротынский вспомнил, что вчера вечером две сотни тульских городовых казаков прошли Сенькиным бродом. В полночь они были в Серпухове. Для того и колоды развели, да забыли на место поставить. Воевода выругался про себя.

— Сколько ногайцев с мурзой? — спросил он, помолчав.

— Двадцать тысяч.

— Сколько всех воинов у хана?

— Много. Сто двадцать тысяч, а может быть, больше.

— Что еще хочешь сказать?

— Хан, как и в прошлом году, не станет завязывать боя у Оки, а хочет прорваться к Москве. Слышно, он всю Русскую землю поделил между своими мурзами. А царя и великого князя Ивана Васильевича хвалился на веревке к себе в Крым привести.

— Откуда знаешь сие?

— У меня друг при ханском дьяке толмачит, он мне поведал.

— Кто главный воевода у хана?

— Дивей-мурза. Он правая рука хана. Что скажет Дивей, то хан делает.

Князь подумал, что у него людей во всех полках едва наберется двадцать тысяч. Но что теперь поделать? Сколько есть. Не первый раз он встречал татар на берегах Оки за тридцать лет ратной службы, и не было, чтобы уходил от боя.

Он задал еще несколько вопросов толмачу.

— Ну что ж, спасибо тебе.

Князь взял в руки деревянную палку и ударил в небольшой медный барабан.

В дверях появились стрельцы.

— Батюшка-воевода, — упал на колени Третьяк, — дозволь с ногаями биться, отомстить хочу. Родителев моих в прошлом годе живыми сожог Теребердей-мурза. Я…

— Подьячего ко мне, — сказал воевода стрельцам.

Подьячий появился быстро, словно ждал у дверей.

— Запиши… — Воевода посмотрел на пленника.

— Третьяк Сухотин я.

— Запиши Третьяка Сухотина в охранную сотню, — приказал.

— Исполню, боярин и воевода, — поклонился дьяк. — А ты, друже, ступай к себе покамест.

Когда Третьяк ушел, подьячий сел на лавку, положил на колено бумагу и стал записывать приказы воеводы Воротынского по всем полкам.

Через час из крепости поскакали гонцы в Тарусу к воеводе полка правой руки князю Николаю Романовичу Одоевскому и к воеводе полка левой руки князю Репнину на Лопасню. И еще к воеводе Ивану Петровичу Шуйскому в сторожевой полк на Кашире и к воеводе передового полка князю Андрею Хованскому на Калугу.

Главные русские силы ждали татар на берегу Оки, укрепившись в трех верстах от Серпухова. Тут был построен Гуляй-город с двумя стенами из хвороста, засыпанными внутри землей, и глубоким рвом вдоль стен. К полудню дозоры заметили передовые отряды крымского хана, подходившие к русским укреплениям. Татары подвезли к берегу турецкие пушки и открыли стрельбу. Однако попыток переправиться на московский берег они не делали. Михаил Иванович Воротынский запретил отвечать на стрельбу. Непосредственной угрозы не было, а пушки и порох надо беречь.

Рано утром 28 июля, только закраснел восход, Михаил Иванович поднялся на каменные стены крепости. Отсюда, с Высоцкой башни, виднелись зеленые сочные луга и отлогие холмы с небольшими селениями. Еще дальше синела широкая полоса Оки, реки — защитницы Русской земли. Ночью татары перестали стрелять, стояла тишина. Думалось, здесь, на стенах, хорошо и покойно. Воевода сделал несколько шагов по каменным плитам и остановился у большой пушки. Он посмотрел на ядра, лежавшие кучей возле тяжелого бронзового ствола, приподнял кусок полотна, пропитанный маслом, закрывавший дубовый бочонок с порохом… Но вряд ли видел воевода что-нибудь сейчас. Его мысли были далеко. Он вспомнил свою последнюю встречу с государем в Москве весной этого года…

Царь Иван сидел в кресле. Сбоку, держась рукой за высокую спинку, стоял Борис Годунов.

— Да будет Ока неодолимою преградой для басурман, — сказал царь, заканчивая наставления. — А если река не удержит врага, то заградите ему путь к Москве своей грудью.

Горько и обидно стало тогда Воротынскому, и он решил открыть душу царю.

— Великий государь, — сказал он, — вели Годунову уйти, хочу тебе тайное поведать.

Поколебавшись, царь кивнул Борису.

— Ну, — оставшись наедине с князем, хмуро сказал он, — говори тайное.

Тогда Воротынский, будто его толкнул кто-нибудь, упал на колени.