Полковник остановился. Рядом, шагах в двадцати, набегали на берег пенные гребешки волн, и море вдруг показалось таким прекрасным и таким недоступным, что отчаянно захотелось сейчас же бежать со всех ног, бежать от полковника, от куч обожженной земли, от пахнущих соляркой машин, куда-нибудь в пустынное место и просто сидеть на песке, и смотреть, как волны в шипящей пене приносят зеленые темные водоросли и пустые створки устриц.

-- Вы смотрите не туда, профессор,-- мягко вернул меня полковник к действительности.

Бульдозер, один из тех, что снимали второй слой грунта, стоял накренившись и осевши в землю не менее, чем на полтора метра.

-- Вытащить его -- пустяки. Но Лаврентий Сысоевич, -- он повернулся к Одуванчику, как бы только сейчас заметив его присутствие, -- утверждает, что могут встретиться такие пустоты, в которые наши машины будут проваливаться целиком.

-- Карст! -- многозначительно произнес Одуванчик.

Полковник в ответ лишь улыбнулся пергаментной улыбкой, от которой его лицо, казалось должно шелестеть. Он ждал ответа, меня же развеселила выдумка Одуванчика. Все же мне удалось изобразить на лице серьезность и объяснить полковнику, почему здесь не приходится ожидать подземных гротов.

-- Благодарю вас! Я так и думал, что Лаврентий Сысоевич преувеличивает, -- он одарил Одуванчика сдержанным, но достаточно неприятным взглядом и, вынув из кармана платок, помахал им в воздухе.

Площадка вновь ожила. Степь огласилась ревом механических чудовищ, и они начали ползать по кругу в заведенном порядке, как паровозики игрушечной железной дороги, увеличенной в сотни раз чьей-то больной фантазией.

Провалившийся бульдозер тоже начал рычать и дергаться вперед-назад в своей яме, будто зверь, попавший в ловушку. Но его мощные гусеницы крошили хрупкий ракушечник, и он лишь углублял западню.

Я вдруг ясно представил, словно сам был тому свидетелем, как несчастный Антоний метался и прыгал в мраморном шурфе, до края которого он почти мог достать передними лапами, как он царапал когтями сияющие белизной стены и лаял на беспощадное солнце, когда его раскаленный диск вступал в голубой квадрат неба, видимый со дна шурфа.

Мне с трудом удалось отогнать этот кошмарный сон, почему-то привидевшийся среди белого дня. К яме тем временем подогнали другой бульдозер, и он вызволил провалившуюся машину.

Остальные машины продолжали ходить кругами, сужая их и сужая, и сфинкс был теперь окружен совсем небольшим клочком целины.

Полковник ушел, и Одуванчик семенил вслед за ним, я же удалился из огороженной зоны и присоединился к кучке зрителей. Уйти домой у меня не хватило духу -- нездоровое, самому себе противное, но непреодолимое любопытство, сродни любопытству, которое гонит людей на публичные казни, подмывало остаться и посмотреть, как будут сносить остатки сфинкса. Мне казалось, разрушение сфинкса будет не просто механическим актом, а важным для всех символом, чем-то вроде эпилога всей этой истории. Но, конечно, того, что случилось на самом деле, я не мог угадать.

Когда вокруг сфинкса, вплоть до самого постамента, были сняты два слоя земли, все машины отогнали в сторону, и остался только один бульдозер, предназначенный вступить в единоборство со сфинксом. Все, что происходило дальше, вспоминается мне в замедленном темпе, будто я видел кино, снятое ускоренной съемкой.

Едва бульдозерист взялся за рычаги и стал выравнивать машину, приноравливаясь к постаменту сфинкса, перед самым ножом бульдозера, между ним и постаментом возникла человеческая фигурка -- пигмей между двумя гигантами. Это был Одуванчик, он махал руками, словно пытаясь прогнать бульдозер от сфинкса.

Солдат в кабине бульдозера, не понимая, что происходит, остановился в ожидании дальнейших приказаний, то есть действовал совершенно естественно. Но, чисто зрительно, совершилось чудо: крохотная фигурка остановила исполина.

К месту происшествия подошел полковник. Одуванчик ему что-то горячо объяснял, не покидая однако позиции между машиной и сфинксом, но полковник покачал головой и отошел к зрителям, чтобы не присутствовать при неизбежной некрасивой сцене.

Два солдата принялись оттаскивать Одуванчика, он же бешено сопротивлялся и, очевидно, истошно орал, потому что даже сквозь рокот мощного двигателя доносился его визгливый голос.

Когда Одуванчика удалили на внушительное расстояние, бульдозер зашевелился. Он уперся ножом в постамент, и мотор его взревел громче. Сфинкс покачнулся, но устоял, и сколько бульдозерист не прибавлял газу, изваяние оставалось неподвижным, а гусеницы трактора пробуксовывали, и только по вибрации почвы мы чувствовали, с какой страшной силой он давит на постамент.

После неудачи первой атаки бульдозер отъехал на несколько метров и стоял на месте, как бы собираясь с силами. Отдохнув с полминуты, он снова бросился на сфинкса.

В первый миг я не понял, что произошло. Почему-то удар бульдозера о постамент я почувствовал на себе, как толчок по ногам, и увидел, как изваяние и постамент медленно приподнимаются над землей, а потом уже ощутил боль в ушах и грохот взрыва.

Наступила полная тишина. Я подумал, что оглушен -- нет, отчетливо слышался плеск прибоя.

Постамент и сфинкс исчезли, а бульдозер стоял, покосившись, мотор у него заглох.

По счастливой случайности бульдозерист атаковал сфинкса со стороны зрителей, иначе бы нам не поздоровилось от обломков камней. Взрыв случился перед ножом бульдозера -- его покарежило, но литая масса металла приняла на себя основную силу взрыва, и машина осталась целой. Бульдозерист отделался несколькими царапинами от осколков лобового стекла и легкой контузией.

На месте сфинкса возникла воронка. Она сразу наполнилась водой, и из нее бил небольшой фонтан.

Солдаты, спеша и мешая друг другу, прилаживали к поврежденному бульдозеру трос, чтобы оттащить его в сторону.

Вода быстро разливалась по котловану. Становясь мутно-серой, она пузырилась, раздавалось шипение, везде вздымались маленькие фонтанчики, в воздухе повис едкий запах.