Стихи доставляют нам удовольствие-очевидно, потому, что они способны приводить в действие мозговой механизм самовознаграждения. Поэзию издавна занимают самые основные человеческие ценности-истина, добро и красота, и это, несомненно, связано с прямым воздействием стиха на мотивационную систему самого мозга. Поэзия-что-то вроде зеркала, в которое мозг может поглядеться и кое-что в себе подправить («откалибровать»). В ходе такой рефлексивной самокали-бровки «жесткая» оснастка мозга то и дело превращается в «мягкую» и наоборот. Соответственно на 'семантическом уровне поэзия традиционно интересуется самосознанием и совестью. По своей глубинной сути поэзия-явление культуры. Недаром на ней всегда держалось общественное воспитание и на ней же-согласование общих усилий (старинные матросские потягушки и прочие трудовые песни — простейшие и самые очевидные тому примеры). Поэзия усиливает взаимодействие между думя потоками упорядочения информации- левополушарным (временным) и правополушарным (пространственным); она помогает добиться того слитного объемного видения мира, которое зовется у нас «истинным пониманием». Ее главное свойство-калогенность. Поэзия производит красоту, а вместе с нею-стройные, внутренне непротиворечивые модели окружающего мира, обладающие предсказательной силой.
Поэзию нередко обвиняют в том, что она, выступая в такой роли, будто бы нас обманывает: возбуждаемые ею переживания так хорошо приспособлены к склонностям нашего мозга, что создают у нас ложное представление о действительности и отгораживают нас от того неласкового мира, в котором нам приходится жить. Новейшие эстетические теории, между прочим, во многом нацелены на то, чтобы изменить это положение на противоположное. Искусство, включая и поэзию, они стремятся сделать настолько несообразным с нашими природными наклонностями, чтобы оно неприятно поражало нас и возвращало к осознанию горьких истин. Совершенно ясно, что поэзия, в которой нет ничего, кроме строгой гармонии, была бы пресна и безвкусна: она не утоляла бы постоянно присущей мозгу жажды новизны. Но простые беспорядочные перемены и беспрестанное крушение расчетов и ожиданий были бы не лучше: они и сами пресны и безвкусны. Бессмысленный поток хаотических изменений порой приедается точно так же, как и бездумная правильность.
Модернистская эстетика, кажется, упускает из виду возможность существования у нас особой видовой адаптации, проявляющейся в том, что от окружающего мы ожидаем больше, чем там есть, смысла и больше упорядоченности; а между тем из таких ожиданий может, как это ни странно, составиться превосходная стратегия выживания. Нас неудержимо тянет восстановить равновесие между нашими ожиданиями и действительностью, и для этого мы стремимся изменить эту действительность так, чтобы подтвердить наши представления о ней и «сделать мир лучше». Таким образом, модернистские наскоки на красоту в искусстве невольно перерастают в посягательство на нашу человеческую суть. Это относится и к модернистской и постмодернистской критике философского и нравственного идеализма: она тоже вступает в явное противоречие с очевидными фактами-с тем, как устроена наша нервная система. То, что Уильям Джеймс называл «желанием верить», вписано в наши гены; наилучшая стратегия — это целеустремленность, и в этом еще один парадокс: попытки воспротивиться нашему природному идеализму утопичны. Гораздо разумнее приспосабливать действительность к нашим идеалам.
Мы уже говорили о том, как стихи влияют на человеческий мозг, но пока еще не затрагивали подкорковых уровней мозговой деятельности. А между тем вот к каким выводам приходит Барбара Лекс [6] (при чтении заменим слово «ритуалы» на «стихи»):
Raison d'etre ритуалов-в под/держании согласованности биологических и социальных ритмов путем воздействия на нейрофизиологические структуры в контролируемых условиях. Правильно исполняемые ритуалы создают чувство благополучия и облегчения. Отчасти это объясняется тем, что они ослабляют длительные или интенсивные стрессы. Кроме того, в ритуалах используются особые вынуждающие приемы, которые обостряют чувствительность нервной системы и
«настраивают» ее так, чтобы уменьшить подавление правополушарной активности и сделать возможным ее временное преобладание, а также создать смешанное тро-фотропно-эрготропное возбуждение. Все это нужно для того, чтобы синхронизировать кортикальные ритмы в обоих полушариях и вызвать растормаживание «трофотропной активности» [8].
Барбара Лекс утверждает, что своими «вынуждающими приемами» ритмические танцы, хоровые песнопения и т. п. могут активировать одновременно как эрготропные, так и трофотропные функции низших отделов ЦНС. От этого возникают переживания, которые Лекс описывает как. транс, экстаз, задумчиво-созерцательные и сноподобные состояния, одержимость, «пьянящий восторг риска», чувство общности с другими людьми, причастность к святыне. Далее: «Оживают подавленные неприятные воспоминания; связанные с ними чувства находят свое выражение в словах и действиях, и душа освобождается от их гнета». И еще: чередование смеха и слез, мистический опыт, духовная беседа, чувство единства, целостности и солидарности. Лафлин и д'Аквили [8] продолжают этот список и включают в него сознание своего союза с какой-то высшей силой и того, что смерть не страшна, чувство гармонии со всем миром, а также мистическое слияние противоположностей. Несколько раньше мы говорили о том, как люди, причастные к литературе, описывают воздействие на них хороших стихов; их сообщения во многом перекликаются с только что приведенным списком.
Об одном из воздействий стиха уже говорилось: оно направлено в основном на кору мозга. Но если Барбара Лекс права, то можно говорить и об эффектах иного рода-о снижении физиологических стрессов (т. е. успокоении) и о содействии общественному сплочению (т. е. «любви»). Здесь стих выполняет более общую функцию, присущую всем ритуалам вообще: он действует как вынуждающий фактор. Стихотворный размер синхронизирует не только слушателя с говорящим, но и разных слушателей, так что индивидуальные трехсекундные периоды «настоящего» теперь совпадают. Возникает ритмическая общность, а она уже может превратиться в общность действия.
Разного рода сказания излагаются особым «былинным» («мифическим») слогом. Лафлин и д'Аквили сближают этот слог с ритуальными вынуждающими приемами и указывают при этом, что в логике мифа выражается «познавательный императив». Так они называют стремление к изящному и содержательному объяснению окружающего мира [9]. Как утверждает Мак-Манус, предания и мифы очень важны для полноценного развития и воспитания детей [10].
Как известно, информация извлекается из памяти легче, когда мозг снова приходит в то физиологическое состояние, в котором он находился во время запоминания. Возможно, что с этим связана и поразительная запоминаемость стихов. Если каждый стихотворный размер с его характерными вариациями создает определенное настроение (т. е. специфическое состояние мозга), то не удивительно, что стихи так легко бывает припомнить. Уже одного размера довольно, чтобы вернуть мозг в то состояние, в котором стихотворение было впервые прослушано; а вместе с этим в памяти всплывают и его словесные детали. Быть может, именно это имел в виду Гомер, называя муз дочерьми Мнемозины.
Подведем теперь общие итоги. Метрическая поэзия присуща всем культурам, и ее важнейшая особенность-трехсекундная строка-подогнана к трехсекундному «текущему моменту» системы, перерабатывающей слуховую информацию. Правое полушарие мозга наделено музыкальными и изобразительными способностями, а левое-лингвистическими; и с помощью ритмичного чередования звуков оба полушария приводятся во взаимодействие. Посредством «слухового принуждения» низшие отделы ЦНС стимулируются таким образом, что познавательное значение стихотворения возрастает, память обостряется, а общее состояние мозга способствует физиологической гармонии и общественному согласию. Поэзия, по-видимому, играет важную роль в развитии более утонченных представлений о времени. Вероятно, таким путем она действует как особый прием, направленный на усиление и подкрепление одного сугубо человеческого свойства-стремления осмысливать мир в ценностных категориях типа истины, добра и красоты. Специальные средства языкового самовыражения и восприятия речи заключены в пределах двух небольших участков левой височной доли, но воздействие стихотворного размера выходит за тесные рамки и вовлекает в работу механизмы всего остального мозга. Перед нами новое понимание роли стихотворного размера, но оно подтверждает классическое представление о назначении поэзии. В своей работе «В защиту поэзии» сэр Филин Сидней определяет его так: «восхищая-наставлять» [II]. В связи с этим напрашивается мысль, что «свободный стих», лишенный метрической правильности, упускает благоприятную возможность привести в действие весь мозг сразу. Отсюда же следует еще одно предсказание: свободный стих может оказаться под стать определенным мировоззрениям-таким, в которых от строгой упорядоченности остались только жалкие следы и из которых более сложные ценностные понятия, будучи связаны с временем, выпали. Бюрократически устроенное общество нуждается не в универсалах, а в узких специалистах. Оно едва ли сочтет полезным поощрять метрическое стихосложение-скорее наоборот. Ведь подобного рода методы подкрепления вовлекают в работу весь мозг и поэтому благоприятствуют таким взглядам на мир, которые могут и выбиться из тесного круга ценностей бюрократической системы. Система будет, видимо, склонна к поощрению чего-то вроде свободного стихосложения. Свободный стих и в культурном, и в нейрофизиологическом отношении узко специализирован. Проза специализирована не так узко: тому причиной как ее собственные синтаксические ритмы, так и традиционная свобода выбора темы и вольность словаря. Не такова проза бюрократическая', она зачастую аритмич-на и пользуется специализированным словарем. А что делает свободный стих? Он разрушает синтаксические ритмы прозы, однако не заменяет их никаким стихотворным размером. Словарь его, как правило, беден, тематика сужена, а жанр однообразен. Все сводится в основном к лирическим описаниям личных переживаний.
