Под испанским балконом, где Жиль и Понго оставили лошадей, их дожидались Лайа Финнеган, Пьер Менар и всего трое моряков, среди которых был Жермен.

— Вы хотели десятерых, сударь, — пояснил первый помощник капитана, — но у нас в конюшне осталась только одна лошадь, а купить удалось всего четыре. Я решил оставить остальных людей на корабле — не бежать же им десять миль на своих двоих…

— Разумеется, вы поступили верно. Вперед, друзья. Вы ведь знаете дорогу, доктор?

— Отлично знаю. Впрочем, тут и знать нечего. Ваши земли расположены в долине Лембе у самого подножия Красного Холма, недалеко от морского побережья и Порт-Марго. Любой укажет путь.

Маленький отряд выступил в поход, а между тем гроза продолжала обрушивать на город потоки воды, стекавшие в прорытые посреди улиц кюветы. Молнии полыхали одна за другой, гром грохотал так, будто вокруг Кап-Франсе колесила адская повозка. Улицы обезлюдели. Лишь несколько нищих прятались под деревьями, с которых ливень смывал лепестки пурпурных цветков, или стоически пережидали потоп под балконами. Но небо словно навеки налилось свинцом…

Вот и последние городские дома остались позади.

Пейзаж был восхитительным. Поля сахарного тростника и хлопковые плантации, а между ними — невысокие, беленные известью особнячки, составлявшие вместе с окружавшими их постройками: всевозможными мастерскими, мельницами и токами, хутора в квадратах, образованных оросительными каналами. Несмотря на грозу, черные рабы продолжали трудиться на полях: тут и там виднелись их согнутые спины — одни срезали высокие стебли тростника, и те с шелковистым шорохом падали на землю, другие тащили их к мельницам. Плантации кончились, пошли прерии, где пасся под дождем скот, и, наконец, холмы, покрытые густыми лесами, в которых кедр и красное дерево соседствовали с апельсиновыми деревьями, банановыми и веерными пальмами.

Сквозь пелену дождя окрестности виднелись нечетко, расплывались, как акварель на мокрой бумаге, и тем не менее упорно мчавшийся вперед, надвинув шляпу поглубже на лоб. Жиль подумал, что никогда еще не видел земель, которые можно было бы с большим основанием, чем эти, назвать земным раем. Плодородная земля позволяла получать урожаи, способные прокормить тысячи и тысячи людей. Однако служили они лишь для обогащения небольшой кучки плантаторов, к которым вскоре присоединится и он, хотя внутренне — так ему, по крайней мере, казалось — ему никогда не стать таким, как они: дух свободолюбия, который с детства жил в его груди, сопротивлялся жестокой эксплуатации человека человеком в том виде, в каком она существовала на острове.

Да, он хочет освоить новую роль — роль плантатора, но разве, в конце концов, плантатор не тот же крестьянин, только в большем масштабе?

Жиль хотел внести в новый для него мир свежий взгляд, дух благородства и трезвую оценку. А многочисленные предостережения лишь разожгли его отвагу, укрепили веру в собственную звезду. Легро такой же человек, из плоти и крови, а до чего уязвимы люди. Жиль знал по опыту: не раз приходилось ему участвовать в смертельных схватках. Что же до порчи, наговоров, колдовства, прячущегося в ночном тумане, то Турнемин рассчитывал побороть их своей неколебимой верой в Господа. И хотя неистребимая приверженность бретонцев ко всему необыкновенному, фантастичному и делала его, помимо собственной воли, причастным к таинственной истории с ожившими покойниками, но врожденная храбрость и яростное неприятие страха, чем бы он ни был вызван, позволяли ему спокойно ожидать сражения с невероятным противником.

Жиль не сомневался, что ему предстоит иметь дело с сатаной — уже не раз в своей недолгой, но богатой событиями жизни приходилось ему встречаться с этим врагом, принимавшим самые разные обличья. Турнемин узнавал его и в строгом монашеском одеянии, и под ханжески непримиримой личиной испанского инквизитора, его повадки проступали в безжалостной дикости пресловутого Тюдаля из Сен-Мелэна, в похоти будущей королевы Испании и даже сквозь благодушие, утонченный вкус и безукоризненные манеры одного из братьев короля. Какую маску он наденет теперь: белого палача или черной колдуньи — не имело для Жиля значения. Сражение неминуемо, и христианин с Божьей помощью одержит победу над нечистым. Не исключено, что лучшим оружием в этой битве станут доброта, милосердие и благородство по отношению к оторванным от родной почвы, обездоленным существам, возможно, и к страшному колдовству они прибегли, лишь чтобы хоть как-то противостоять своей ужасной участи, защититься и отомстить за себя…

Усилившийся ливень прервал размышления Жиля. На копыта лошадей налипали тяжелые комья глины, самый крохотный ручеек на пути вздувался кипящим потоком и с бешеной скоростью мчался по склонам, грозя сбить с ног переходящих его коней. Когда наконец отряд добрался до Лембе, пришлось отказаться от намерения с ходу перейти на другой берег — вода в реке бурлила и пенилась.

— Осталось немного, — сказал Финнеган. — Не лучше ли ненадолго остановиться и переждать ливень?

— Вы уверены, что он скоро кончится? Я слышал, что в сезон дождей он может лить не прекращаясь много дней подряд.

— Может, но это когда гроза действительно сильная. А сегодня все скоро стихнет.

В излучине реки стояла полуразрушенная хижина, в которой когда-то, судя по хорошо заметным следам костра, не так уж давно, жили морские разбойники. Вот под ее ветхой крышей и остановился небольшой отряд Жиля. Нарвали тут же поблизости бананов и запили их хорошей порцией рома — большие фляги были приторочены к седлам Турнемина и Пьера Менара. Спиртное разлилось по телам горячей волной, заставив путников забыть, что все они вымокли до нитки.

А потом внезапно, как и предсказывал доктор, дождь прекратился. Словно поднялся занавес — на небе снова засверкало солнце, земля мгновенно нагрелась, полуденный зной стал почти нестерпимым. Вода в реке постепенно успокаивалась, оставшиеся в ямах лужи задымились и начали медленно испаряться. Морякам сразу стало жарко в мокрых парусиновых накидках, а их шляпы, с которых минуту назад струей стекала вода, снова стали защитой от солнца. Теперь покрытые густой растительностью холмы четко вырисовывались на фоне синего неба. Окрестности вновь приобрели очарование.

Как раз когда маленький отряд переходил заросшую по берегам бамбуком и кокосовыми пальмами реку, на другом берегу показалась стайка чернокожих девушек с подвернутыми подолами. Они несли на головах большие корзины с бельем, а руководила ими толстая негритянка. Даже не взглянув на всадников, рабыни поставили корзины на землю и, разостлав белье на плоских камнях, принялись колотить по нему вальками.

Лайам Финнеган указал Жилю на высокую кокосовую пальму, что склонилась над водой у самого брода, и белый камень возле нее.

— Это пограничный знак со стороны реки.

Земли слева от него принадлежат «Верхним Саваннам». Так что прямо за этой изгородью вы можете лицезреть свою первую плантацию синей травы…

Слева вдоль дороги и в самом деле тянулась теперь двойная изгородь из бамбука. Жиль подъехал поближе, раздвинул гремящие стебли и увидал высаженные аккуратными, точно по веревочке, длинными рядами деревца с хорошенькими нежно-зелеными листьями и собранными в свечи розовыми цветами. Полоса лимонных деревьев, которую пересекали оросительные каналы, отделяла плантацию индиго от посадок других культур.

— И вовсе это не трава, и к тому же не синяя, — сказал Жиль: он хоть и прочитал много книг об этом растении, надеялся все же, что синий цвет хоть чуть-чуть да заметен.

Финнеган рассмеялся.

— На этом острове травой называют всякое растение, если это не дерево, — даже, по-моему, сахарный тростник. Что же касается великолепной синевы, то она появляется, когда листья вымачивают. Вы разочарованы?

— Это я переживу, вот это мне не нравится куда больше…

Десятка два чернокожих, преимущественно женщины и старики, под присмотром двух мулатов с длинными кожаными плетками, пололи гряды. Те так и шныряли глазами, замечая любую оплошность в работе, любое, самое незначительное, замедление темпа. Тут же мускулистая рука поднимала плеть, и она, свистя, обрушивалась на согнутую спину несчастного раба.