– Ты сказал, мы в Русском Раю. Где же Бог?
– Снег – наш Бог…
Они вышли к болоту с темными пожухлыми тростниками, поломанными стеблями, с черной мертвой водой, на которую, не тревожа ее, падал медленный снег. И была в этом болоте сладостная тоска, воспоминание о минувшем лете, о белых пахучих цветах, о блестящих стрекозах и горячих ливнях.
– А где же Бог? – с пытливостью и упорством ребенка повторила она.
В тростниках раздался шелест и треск. Темная вода заволновалась. Сквозь заросли, проламывая стебли, чавкая и хрустя, вышел темно-малиновый лось. Бока его жарко дышали, окутанные паром. Влажные, похожие на трубы ноздри, шевелились. На огромной лобастой голове качались рога, чутко двигались уши, блестели выпуклые, сиреневые, с блестящими точками глаза.
– Лось – Бог… – сказал Плужников, глядя на огромного теплого зверя, поднявшегося из глубины болота.
Медленно переступая высокими ногами, лось двинулся по снегу, оглядываясь на них, словно звал за собой. И они пошли за поводырем, чувствуя близкий запах огромного теплого зверя, наступая в сердцевидные отпечатки копыт.
Лось исчез, следы его канули. Они оказались в березняке, где воздух был голубым и серебряным. Его можно было раздвигать руками и плыть среди белых стволов, не касаясь земли.
Они плыли в невесомости негасимого света, и она говорила:
– Мы в Раю… Мы в Русском Раю…
Они увидели поляну. Среди снега, как в парке, стояли деревянные лавки. На лавках отдыхали святые и богомудрые старцы. На них были одежды, в которых ходят в лес по грибы и по ягоды. На некоторых были лапти, на других – резиновые сапоги, третьи и вовсе были босиком, и на снежной поляне виднелись следы их босых ног. У каждого была корзинка – с орехами, с последними, добытыми из-под снега грибами, с ветками красной калины для целебных настоев. Серафим Саровский, чуть поодаль, обламывал с берез нижние розовые ветки, складывал их в пучочки. Тихонько, светясь голубыми глазками, напевал: «Я в роще гулял, пруточкя ломал…» С лавки наблюдал за ним Сергий Радонежский.
Спросил ласково, с чуть заметной усмешкой:
– Пошто, Сима, прутья ломаешь?
– А как же, мятелки вязать, Сережа… С молитвенных камушков снег смятать…
Плужников и Аня отлетали сквозь голубые светящиеся стволы.
Приблизились к соседней поляне, где на лавках сидели известные на Руси воины и полководцы, все в домашней одежде, в вольных, навыпуск, рубахах, чтобы тело отдыхало от кольчуг и доспехов, от тесных мундиров и ременных поясов.
Маршал Жуков указывал Дмитрию Донскому на волнистый, покрывший поляну снег, из-под которого выглядывал засохший цветочек ромашки:
– Хорошо, нынче снегу много… Так бы всю зиму… Тогда и рожь уродится…
– Надо возы готовить… – ответил задумчиво Дмитрий Донской, глядя на засохший цветочек.
Перелетев розовую вершину березы с птичьим, полным снега гнездом, Плужников и Аня увидали, как на длинном бревне, сбросив с него нападавший снег, уселись философы, мудрецы и писатели. Старец Филофей сосал черную корочку хлеба. Николай Федоров нюхал снежок, который благоухал как прохладный сочный арбуз. Над поляной пролетела высокая сойка, складывая и распуская лазурные крылья. Лев Толстой проследил полет птицы.
Задумчиво сказал сидящему рядом Достоевскому:
– Сойка – это летающая незабудка…
Рядом, за березами, было шумно и весело. Молодогвардейцы играли в снежки, хватали сочный, синеватый снег, лепили комки, запускали друг в друга.
Сережка Тюленев, сдвинув кепку козырьком назад, крикнул:
– В кого попадет, тому и водить!
Любка Шевцова, в голубом крепдешиновом платье, румяная, озорная, пустила снежок в Олега Кошевого.
Снежок ударил ему в аккуратный пиджак, и Олег, счищая с груди снежную метину, смущенно произнес:
– Значит, мне водить…
Тут же, с краю, генерал Карбышев лепил снеговик. Три снежных шара, большой, поменьше и маленький, стояли один на другом. Темнели жухлой травой промятые шарами дорожки. Генерал вставил снеговику вместо глаз два золотых желудя, на плечи прилепил два красных кленовых листа, и они смотрелись как генеральские шпалы. Карбышев, отойдя на шаг, осматривал свое изделие внимательно и серьезно.
По соседству, на белой полянке, стояли Александр Матросов и Евгений Родионов.
Евгений держал на ладони серебряную цепочку с крестиком, что подарила ему перед самой Чеченской войной мама, Любовь Васильевна, говорил Александру:
– Больно тонка цепочка. Боюсь, как бы не порвалась…
Матросов серьезно рассматривал цепочку и крестик, отвечал:
– А я бы крест на бечевке носил… Как-то, знаешь, надежнее…
Плужников и Аня вознеслись над бескрайними березняками, среди которых, словно озера, сквозили поляны. От них подымались сияющие столпы света, и на каждой райской поляне пребывали святые и праведники, водили хороводы в алых сарафанах и красных рубахах, ступали крестными ходами, поблескивая крестами и окованными в медь священными книгами.
Они опустились на поляну, в драгоценный серебряный свет, увидели на снегу двух гуляющих ангелов. Оба были высоки, златокудры, с плеч спускались долгополые хитоны, алый и золотой.
Сквозь прорези на спине свешивались почти до земли розоватые крылья с уложенными крупными перьями. У того, что носил алый хитон, крыло казалось поврежденным, было перетянуто линялой голубой перевязью, в которой Аня узнала лоскуток своего девичьего платка.
Ангелы медленно шли, негромко беседуя, тот, что был с перевязью, сказал другому:
– Пока он не должен об этом знать… Время придет, узнает…
– Каждый узнает об этом в свой час, – согласился второй.
Они прошли несколько шагов, разбежались, раскрыли за спиной сильные крылья и полетели над поляной как журавли, вытянув сжатые ноги, сильно и плавно взмахивая. Пролетели над белизной, алый и золотой, и скрылись за вершинами. Плужников и Аня прошли по снегу, видя отпечатки их босых ног, росчерк маховых перьев, ударивших снежный покров.
Они миновали березняк и вышли в чистое поле. В небе драгоценно, морозно, образуя разноцветные дышащие россыпи, сверкали звезды. Снежная дорога, натертая полозьями, блестела. Они замерзли. Увидели распряженные сани с опущенными оглоблями. В санях было накидано сухое душистое сено, был брошен курчавый овчинный полушубок. На деревянном задке синели два нарисованных льва.
– Ложись, – сказал он, отворачивая тяжелую кудрявую полу. – Я рядом… Так будет тепло…
Они улеглись в душистое сено, в котором темнели головки клевера, усохшие соцветья горошка. Он укрыл ее тулупом, и они лежали рядом, выглядывая из-под овчины. Над их лицами блистали, переливались, становились то голубыми, то розовыми, бессчетные алмазные звезды.
– Я хотела тебя спросить, почему в Раю столько берез?
– Это Русский Рай. Береза – райское дерево…
– Ты слышал, как святой угодник пел ту самую песню, которой я тебя воскресила?
– Песня про святые метелочки…
– Ангел с синим лоскутиком, который я ему повязала, он говорил о тебе? Ты отмечен чем-то особым?
– Тем, что тебя люблю…
Он просунул руку под ее теплый затылок, поцеловал ей сначала губы, потом раскрытую теплую грудь. Сани качнулись, скользнули вниз по дороге. Она заблестела, засверкала, высекая полозьями искры. Чистый ветер объял их и поднял на воздух. Они неслись среди звезд, которые застревали как светляки в кудрявой овчине, а когда опустились, еще несколько звезд догорало в бараньем меху, лежали недвижно, глядя, как над их лицами текут, переливаются звезды.
Среди звезд, невесомая и прозрачная, появилась прекрасная женщина. Стеклянные птицы держали над ней два шелковых платка. Женщина наклонилась, протянула из неба розу. Из розы капнула кровь. Упала на грудь Плужникова теплой каплей. Из капли с тихим посвистом вылетела ночная птица.
– Люблю тебя… – сказал он Ане.
Они снова были в маленькой московской квартире. На столе под лампой лежал раскрытый альбом. На белизне листа пламенел алый мазок.
